Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 - Ник Тарасов

* * *

Март на Урале — это не весна. Это грязная, мокрая, чавкающая агония зимы.

Снег, который ещё неделю назад держал человека, превратился в предательскую кашу. Сверху — вода, снизу — лёд, а посередине — зернистое месиво, в котором вязнешь по колено. Дороги умерли. Тракт, по которому мы гоняли обозы, стал руслом грязной реки. Тайга затихла, затаилась, слушая, как лопается лед на реках и как шумят ручьи, подмывая корни вековых елей.

Мы оказались в изоляции. Штольц со своими наёмниками застрял на заимке — обоз по такой грязи не протащишь, увязнут по ступицы. Мы застряли в «Лисьем хвосте». Война встала на паузу.

Но это была обманчивая тишина. Потому что настоящая битва сейчас шла не здесь, среди сырых елей, а в душных кабинетах города, за сотни верст отсюда. Там, где оружием были не штуцеры и гранаты, а гусиные перья, сургуч и ассигнации.

Степан стал моим генералом на этом фронте.

Связь с городом держалась на честном слове и выносливости наших лошадей. Раз в неделю, рискуя свернуть шею на размытых склонах, прорывался гонец — обычно Кремень или Фома. Они привозили почту, от которой пахло табаком, чернилами и городской тревогой.

Я читал эти письма по ночам, при свете лучины, и у меня волосы шевелились на затылке.

Это был танец с саблями на краю пропасти. Рябов, поняв, что силой нас быстро не взять, включил свой главный ресурс — связи. Он бомбардировал канцелярию губернатора жалобами. Он поднял старые векселя. Он нашел какого-то дальнего родственника настоящего владельца земель, на которых мы стояли, и пытался оспорить права через суд.

Степан отбивался, как дьявол.

«Андрей Петрович, — писал он в начале месяца. — Вчера был дождь и в архиве Горной конторы „случайно“ прохудилась крыша. Залило именно ту полку, где лежали жалобы на вашу артель. Писарь, который за это отвечал, внезапно купил себе новый дом в соседней губернии и уволился. Рябов в бешенстве, топал ногами так, что люстра тряслась».

Через три дня — новое донесение:

«Рябов зашел с козырей. Привезли ревизора из Екатеринбурга. Человек желчный, дотошный, взяток не берет — идейный служака. Рябов подсунул ему ведомости, где указано, что вы якобы укрываете беглых каторжников. Ревизор готовит предписание на обыск с участием жандармов. Я нашел подход к его секретарю. Оказывается, секретарь страсть как любит преферанс и крупно проигрался. Я выкупил его долг. Завтра ревизору „случайно“ попадет на стол папка с компроматом на самого Рябова — о сокрытии доходов с дальних приисков. Посмотрим, кто кого».

Я читал и понимал: Степан не просто юрист. Он паук, плетущий сеть, которая должна удержать падающий камень. Но каждый его шаг стоил денег.

Золото таяло.

— Опять? — хмуро спросил Игнат, глядя, как я отсчитываю слитки на столе.

За окном барабанил дождь со снегом. В конторе было сыро, дрова в печи шипели, не желая разгораться.

— Опять, Игнат. Секретарь ревизора стоит дорого. Подделка метрик — еще дороже. А молчание архивариуса — вообще на вес золота.

Игнат сплюнул в угол.

— Лучше бы мы на эти деньги еще пудов десять пороха купили.

— Порох не спасет, если сюда придет рота солдат с официальным предписанием губернатора, — отрезал я, укладывая тяжелые желтые бруски в седельную сумку. — Ты пойми, голова садовая. Пока мы для власти — «спорные старатели», нас можно терпеть. Как только нас признают «самозванцами и разбойниками» — нас давить будут не наемники Штольца, а регулярная армия. И тогда твои штуцеры нам помогут только застрелиться, чтобы на каторгу не идти.

Игнат промолчал. Он был солдатом. Он понимал прямую угрозу — штык, пулю, саблю. Бюрократическая петля была для него чем-то далеким и непонятным, но оттого еще более жутким.

— Кто поедет? — спросил он наконец.

— Фома. Он легкий, лошадь под ним меньше вязнет. И он тропы знает, где грязь не такая глубокая.

Фома уехал в ночь, увозя в седельных сумках наш месячный заработок. Я смотрел ему вслед и молился всем богам — и старым, и новым, и тем, в которых верил Елизар, — чтобы конь не подвел.

Следующие две недели тянулись, как жилы из раны.

В лагере царило уныние. Грязь была везде. Она проникала в сапоги, в еду, в мысли. Люди устали сидеть взаперти. Работать в тепляках становилось невыносимо — влажность снаружи и пар внутри создавали эффект парилки. Золото шло, но вяло.

Чтобы занять людей и не дать им сойти с ума от безделья и страха, я гонял их на стройку.

— Копать! — орал я, стоя под дождем в промокшем плаще. — Рвы глубже! Стенки укреплять плетнем!

Мы превращали подступы к лагерю в полосу препятствий. Грязь играла нам на руку. Я приказал срыть дерн на склонах у дороги, превратив их в глиняные катки. Если Штольц сунется сюда сейчас — его люди будут скатываться вниз, как кегли.

Архип в кузнице творил чудеса из обломков железа.

— Глянь, Петрович, — он протянул мне странную конструкцию: короткую трубу, заглушенную с одного конца, набитую гвоздями и порохом. — Я тут подумал… Если эту штуку в грязь закопать, а сверху дощечку с капсюлем… Наступит супостат — и ноги нет.

— Мина нажимного действия, — кивнул я. — Молодец, Архип. Только капсюль от сырости береги. Воском заливай.

Мы готовились убивать. Но все это время я ждал вестей от Степана.

К концу месяца напряжение достигло пика. Фома задерживался. Три дня. Четыре.

Елизар ходил чернее тучи.

— Пропал парень, — шептал он, крестясь на икону в углу. — Сгинул в трясине. Или перехватили его ироды.

— Типун тебе на язык, старый, — огрызался я, хотя сам не спал третью ночь. — Фома в воде не тонет.

На пятый день, когда надежда уже начала угасать, часовой на вышке закричал. Не ударил в рельс — именно закричал, срывая голос:

— Едет! Едет кто-то!

Я выскочил на крыльцо, забыв накинуть тулуп.

По дороге, которая больше напоминала черное болото, медленно брела лошадь. Она шаталась. Всадник лежал на шее животного, обхватив ее руками. Весь — с головы до ног — он был покрыт коркой засохшей грязи, словно голем, восставший из глины.

Мы подбежали, подхватили лошадь под уздцы. Всадник сполз мне на руки.

Это был Фома. Живой.

— Доехал… — прохрипел он, сплевывая грязь. — Андрей Петрович… Доехал…

— Живой, чертяка! — Игнат хлопал его по спине, чуть не плача. — В баню его! Живо! Марфа, сбитень грей!

— Погоди… — Фома дрожащей рукой полез за пазуху. — Сначала… бумаги… Степан велел… лично в руки… Сказал — жизнь наша там.

Он