Наследник из прошлого - Дмитрий Чайка

я выбрал самый красивый кафтан и лучший пояс из всех. И даже саблю нацепил ту, что снял с последнего убитого. Она у него на редкость роскошная была. Подлесок привычно меня пропустил, и я оказался у лагеря меньше, чем через час, пробираясь по запутанным тропам в засеке. Моя душа пела, ведь я и не знал, что мне для счастья нужно так мало. Сейчас, когда проклятая вошь, наконец, сдохла в пламени костра, я как будто обрел крылья.

Охранение на отшибе мадьяры несли из рук вон плохо. Да и кому его нести, когда одни в горячке лежат, а другие их водой поят. И поэтому, когда я показался из темноты, многозначительно теребя завязку штанов, на меня лишь бросили косой взгляд и отвернулись. В глазах этих людей я был счастливчиком, ведь у меня всего лишь понос, верный спутник любого похода. Я двинулся прямо к ханскому шатру, присмотрев оседланную лошадку, которая паслась шагах в двадцати от него, привязанная к колышку. Подойдя сбоку, чтобы не попасть в поле зрения нукера, клюющего носом на посту, я достал из сумы на боку глиняный шар, подпалил пропитанный серой фитиль и бросил прямо под ноги спящего воина. Нукер, визжа от ужаса и боли, заметался, пытаясь сбить огонь, а я вошел в шатер и в неверном свете очага увидел могучего мужика с длинными косами, который бредил, обливаясь потом. Его лицо сейчас бы мать родная не узнала, до того оно было обезображено сплошным бугристым ковром гноящихся пузырьков.

— Ну, господи благослови! — острый клинок свистнул и утонул в подстилке ханского ложа, а я схватил золотое ожерелье, надел его на себя и выскочил вон. Навстречу мне уже неслись мадьяры, которые орали что-то и трясли саблями. Пришлось бросить им под ноги еще два шара, и пока они разбегались с воплями, я вскочил на лошадку и поскакал в сторону крепости. До постов охранения три сотни шагов, есть шанс проскочить, пока они сообразят, что здесь произошло. Редкостный по своему идиотизму план, учитывая, что позади полыхала ханская юрта, а я орал на незнакомом мне языке.

— Эленсег! Эленсег!

Почему-то в тот момент мне не пришло в голову ничего умнее, но, как оказалось, такой путь отступления куда лучше, чем попытаться сделать вид, что я шел, шел и немножко заблудился. Любой всадник задастся вопросом, а кто этот незнакомый парень, который уходит прочь от горящей ханской юрты, в то время как все остальные бегут к ней. А давайте-ка поговорим с ним и спросим, из какого он рода, и как зовут его почтенного отца и братьев. И где их костер. В общем, я решил пойти на прорыв.

Лагерь просыпался, и мадьяры хватались за оружие. Тех долей секунд, за которые я пролетал мимо, не хватало им, чтобы осмыслить ситуацию. И пока они искали врага, я уже доскакал до поста, где воины оказались потолковей. Они уже целились из луков, а я зажмурился и направил коня прямо на них. Зачем зажмурился? Наверное, я посчитал в тот момент, что так меня точно не заметят. Не признаваться же самому себе, что испугался до ужаса. Если собьют на землю, мне из лагеря ни за что не уйти. И тогда смерть от честного железа покажется несбыточной мечтой. Будут пытать две недели кряду, а потом разорвут конями. Впрочем, я испугался еще раз, когда бросил коня у крепости и залез внутрь через пролом. Мой малахай унесло стрелой, а еще две застряли в войлоке кафтана, так и не пробив панциря. М-да… стреляли мадьяры отменно, хоть сейчас в Сотню на зачет. Как там у католиков в десятом веке молитва звучала? Избавь нас, господи, от безумия норманнского и от венгерской стрелы! Да, что-то вроде этого.

— Золотарев! — услышал я недовольный голос пана майора. — Тебе раньше говорили, что ты больной на всю башку?

— Никак нет!

Я ответил абсолютно честно. Не было до сих пор настолько отважных, чтобы мне такое в лицо сказать.

— Вы первый, пан майор!

— Ты зачем голову Абы сюда притащил? — с мученическим видом спросил комендант. — Я тебе и так верю, на тебе же ожерелье ценой в два моих годовых жалования. И юрта ханская полыхает как факел.

И то правда, — подумал я, с удивлением разглядывая отрубленную голову, которую держал в левой руке, намотав на ладонь смоляные косы. — На хрена я ее притащил? Но не признаваться же, что я этого даже не заметил. Я ведь эпический подвиг совершил, девятый за всю историю Сотни.

— Чашу из нее сделаю, пан майор! — бодро гаркнул я. — По степному обычаю! Окажу честь достойному врагу!

— Как есть на голову скорбный! — вздохнул майор и добавил. — Хочешь себе чашу, делай чашу. Ты в своем праве, если пить не из чего. А башку я тебе завтра побрею, перед всем строем. Погоны только подождать придется. Я сначала рапорт в округ подать должен. Пара недель, не больше. Примешь свой взвод. Стунич, лейтенант твой, от ран ночью помер.

* * *

Следующие недели пролетели словно в пьяном угаре, за исключением того, что я не выпил ни капли. Рану на морде мне зашили, и она уже почти перестала болеть. Это у воина обычное дело. Другим повезло куда меньше. Батальон потерял пятьдесят человек, в основном новиков из пополнения. Из офицеров погибли трое взводных и один ротный. Еще сотня была ранена, а остальные превратились в стройбат, ударными темпами латая кусок обрушившейся стены. Ее поднять надо хотя бы на пять локтей, пока из округа каменщиков не привезут. И да, Пятый молниеносный так к нам на выручку и не явился. Пан майор доложил телеграфом, что вверенный ему личный состав одержал блестящую победу, а потому гвардия ушла на юг. Там мадьяры прорвали перевал, который и сейчас с моей подачи называется Раховским, и теперь пять тысяч всадников, впервые за сотни лет, грабили и жгли имперские селения. Это была настоящая катастрофа. Всадники уйдут, отягощенные добычей, и даже не станут принимать бой. Зачем им это? Они пришли грабить, а не умирать. Но любой мальчишка, сбривший после первого боя жидкий пушок на подбородке, понимал: они вернутся снова, и вернутся всей силой. Несокрушимый Лимес прорван в одном из своих звеньев, а значит, будет прорван и в других. И тогда на беззащитные земли империи хлынет неисчислимая орда, которая опустошит их так, как это сделал