Олег Гончаров - Княжич

И тут ворчание недовольное меня из дум вырвало. Конь варяжский как вкопанный встал. Не заметил я, как мы на лежку медвежью наткнулись. На мою беду медведица. Да еще и с медвежатами. Заверещали медвежата испуганно. И быстрее на дерево.

Как же конь мой такую напасть не учуял? Жуть лесную растревожил. Обиду ей нанес.

Бросилась разозленная медведица на обидчиков. Конь было в сторону рванул, да на ствол боком налетел. Я едва ногу успел убрать, не то бы раздавило. Выбросило меня из седла. Кубарем полетел я в кусты. Лишь охнуть успел. От удара дух вышибло.

А медведица к коню подлетела да под живот ему лапой. Так кишки и выпростались. По земле разволоклись. Скакнул конь и рухнул. Заржал страшно. А медведица его дубасит.

Ревет.

Рвет на куски.

Только шматы отлетают.

Я дожидаться не стал, когда она за меня примется. Поднялся с земли. Головой тряхнул, чтоб в себя прийти, и деру.

Только далеко не убежал. Устал быстро. С дыхания сбился. Босые ноги о ветки наколол.

— Что же за денек ты послал мне, Даждьбоже? — задыхаясь, прошептал я. — С утра варяги, к вечеру медведь.

Смеюсь над собой. Подшучиваю. А у самого руки-ноги трясутся. Вот сейчас бы полежать немножко. Отдохнуть. Отдышаться. Поспать. Силы-то на исходе.

Но только не до отдыха сейчас» Не до сна. В схорон мне надо…

За Берисавой…

Для Любавы.

Зубы покрепче сжал и дальше пошел…

А тут еще слышу — ветки затрещали. Видать, медведица с конем закончила. По моему следу пошла.

Медведь нрав имеет упористый. Особенно медведица. Если решила обидчику отомстить, ни за что не отступится. Значит, найдет меня непременно.

От мыслей этих у меня словно сил прибавилось. Не до отдыха теперь. Не до сна. И не до страхов уж точно…

Оторвал я у рубахи подол. Ноги обмотал. И дальше поспешил. Без оглядки.

Тороплюсь. А за спиной зверя чую. Ветки трещат. Приснувшие было птицы с пути его шугаются. Под вечер в бору тихо стало. Далеко медвежий ход слышно. Да и чего ему таиться? Зверь-то в бору, словно князь в коренной земле. Почет ему и уважение.

Одно хорошо — далеко пока медведица. Видать, надолго ее варяжский конь задержал. Ей душу отвести нужно было, а медвежатам потешиться.

Ох, успеть бы до схорона добраться. Ох, успеть бы…

А медведица все ближе и ближе. А силы у меня все меньше и меньше…

Вот и жуть вернулась. Комком противным в горле саднит. И так задыхаюсь, а тут она еще. Не хочется ведь под медвежьей лапой жизнь кончить. Молод я еще, чтоб в Репейские горы спешить. Эк она коня-то рвала да кутыряла. Так ведь и меня рвать станет…

Нет. Не хочу…

Хочу — не хочу. Только совсем из сил выбился. Не могу больше. Пытаюсь, а не могу. Я уж и забыл, что только нынче с постели встал. Не до того как-то было. А вот теперь напомнилось.

Все…

Не успел…

Прости, Любава…

Вышла на меня медведица. Догнала. А я и не бегу уже никуда. К стволу спиной привалился. Думал, на сосну влезть — не смог…

Все вокруг плывет…

И бор, и земля, и зверь…

Она тоже остановилась. Втянула ноздрями воздух. Заворчала недовольно. А потом рыкнула зло. На задние лапы поднялась и на меня поперла.

Я сразу про мать, про отца, про Любаву, про бабулю вспомнил…

Как мне бабушка сказки рассказывала. О Белобоге. О Роде. О Свароге-Создателе. Она меня так учила:

— Коли помирать придется, так помирай достойно. Чтоб в светлом Ирии тебя Даждьбог от других отличить смог. Чтобы не в Явь обратно отослал, а в Сварге с собой оставил…[50]

«Вот и помрем достойно», — сказал я себе.

А подруга мудрого Велеса[51] ко мне все ближе и ближе. С клыков слюна бежит. Нижнюю губу оттопырила. Ревет…

Только подумалось мне, что на этот раз, как тогда, на первом гоне, с волком, у меня не будет. Не хочу больше позора…

Эх, помирать — так весело!

Собрал я остаток сил в кулак. Оторвался от соснового ствола. Руки растопырил да как заору в ответ. Не ожидала она, видать, от дичи прыти такой.

Остановилась озадаченно. Реванула.

А я опять заорал. Заорал так, что сам удивился. Со всей мочи. Со всей дури.

Стоим супротив друг друга. Орем. То я, то она. Веселая у меня смертушка получается. Да, видать, Марена где-то в другом месте задержалась. Или не нашла меня. Или в дороге заплутала. Только не смертный день у меня ныне. Поживем еще. Помучаемся.

Замолчала вдруг медведица. Опустилась на четыре лапы. Да в бор прочь побежала. Точно вспомнила, что медвежат без присмотра оставила. Затрещало ветвями и стихло все. Один я остался.

Тут и силы меня оставили…

Чую — лицо мне кто-то лижет.

«Уж не медведица ли воротилась? — Мысль меня в себя вернула. — Или какой другой зверь на дармовщинку попировать мной захотел?»

Дернулся я. Дескать, живой еще. Гукнул. Отпугнул. Получилось.

Отскочил зверь. Да залаял.

Собака…

Гавча…

Значит, рядом схорон. И Берисава недалеко.

— Гавча, — прохрипел я, — родненькая. Веди меня к хозяйке…

А сам за ошейник рукой уцепился…

— Что ж ты, княжич, так себя надорвал? — корила меня Берисава.

Сняла она с меня рубище, кровью да грязью заляпанное. Тело тряпицей мокрой отерла. Дав чистое переодела. Видать, схорон основательно готовили. Землянка просторная. С очагом каменным. С запасами.

Она меня пестует, а я ей все как заведенный:

— К Любаве тебе надобно.

— Успеется, — она спокойно в ответ.

Точно забыла, как меня встретила. Как в ноги кинулась.

— Что там? — причитает. — Что с дочерью? Что с Микулой? — тревожится.

— Живы они, — отвечаю. — Только Любава в беспамятстве.

А самого бьет мелкая дрожь. От натуги колотит. Ну да это ничего. Добрался же. Остальное не важно.

— Я же знала, что гости будут. — Берисава налила из корчаги молока. — С утра в дом воробей залетел. Примета верная. Только думала, за тобой приедут. А видишь, как повернулось.

— Я тоже своих ждал. Пора бы уж домой.

— Ты здесь побудешь до утра, — сказала она мне, молока парного подала, хлеба кус.

— Нет, — жую, а сам головой мотаю. — Я с тобой пойду.

— Куда тебе?

— Не останусь я. Там медведица с медвежатами. Растревоженная она. Злющая. А я знаю, где она. Мимо проведу. Без меня как ты потемну пойдешь?

— Это ж Топтыга, — улыбнулась она. — У нее пестун да двое маленьких?

— А ты почем знаешь?

— Так я ее с медвежонка знаю. Ее Микула лет пять назад притащил. Она человека не тронет.

— Человека не тронет, а коня моего порвала. И меня чуть не закатала, — вспомнил я оскаленную медвежью пасть и поежился.

— Видать, ты ее вправду пугнул.

— Выходит, что я от ручной медведицы бежал?

— Выходит, так. Только ты же не знал, что Топтыга приваженная. — Она поправила рукой волосы, перевязала платок потуже и посмотрела на меня. — Ладно. Пора мне, а ты лежи.

— Нет, тетка Берисава, — сказал я упрямо, вставая с лежака. — Все одно с тобой пойду.

— Что ж с тобой поделать? — залила она огонь в очаге.

21 июля 942 г.

Я проспал до вечера…

И сон мне странный снился.

Словно я маленький совсем. И луг вокруг огромный. Цветами раскрашен. А я посреди стою. И небо надо мной синее-синее. Высокое. Радостное.

И понимаю я, что Мир большой-большой. И я в нем всего лишь частичка малая. И смешно мне от этого чувства. И страшно, аж дух захватывает. И смеюсь я, и плачу одновременно. Маленькому-то плакать не зазорно.

Тут смотрю — мама ко мне подходит. Светлая. Чистая. Вся светится.

— Добрынюшка, — говорит. — Мальчик мой. Как вырос-то ты! Каким пригожим стал.

Берет меня за руку. И ведет сквозь туман, невесть откуда налетевший. А я за мамкину руку держусь. Потеряться в тумане не хочу. И вдруг понимаю, что нет уже ее руки. Пропала. Хватаю, хватаю вокруг ручонками. Только в ладошах туман один остается.

И горестно мне оттого, что один я остался. И понимаю, что теперь самому тропинку из тумана искать. И вроде сразу не маленький я, а такой, как есть.

Бреду через туман, а он все не кончается. И хочется мне опять на тот луг, да догадываюсь, что возврата нет…

— Княжич, — слышу, зовет кто-то. — Княжич! А я понять не могу, то ли сон это продолжается, то ли Явь уже…

— Княжич!..

— Кто это?

— Это я, Микула. Тут и проснулся я.

— А Любава где?

— С ней все хорошо будет. Слышишь, княжич, встать тебе надобно. — Он неуклюже переминался с ноги на ногу,

— Что? — встрепенулся я. — Варяги опять?

— Нет. Тебя Берисава ждет. Для тебя и для Любавы обряд приготовила— Будет из вас страх выгонять. Ты как? Сам-то дойдешь, или отнести тебя?

— Сам дойду, — отвечаю.

Я скоро пожалел, что отказался от Микулиной помощи. Кое-как спустился из горницы. Наступать на истыканные сучьями и хвоей ноги было больно. Опираться на иссеченные пальцы — еще больнее. Тело ныло так, как будто меня вчера целый день Гридя со Славдей мутузили, а все Поборовы лучники им помогали.