Ай да Пушкин, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

этот самый момент из-за поворота вылетела иссиня черная приора, салон которой едва не разрывали оглушающие ритмичные басы.

— Мальчик! Машина!

Не раздумывая ни секунды, мужчина рванул за пацаном. В разные стороны от него полетели цветы, грамота.

— Маль…

Он все же успел до него дотянуться и с силой толкнуть в спину, выбрасывая мальчишку к тротуару. А сам уже нет– не успел ни отбежать назад, ни проскочить вперед.

Вновь оглушающее засвистели тормоза. Воздух заполнил оглушительный звук мощных бумбоксов. Следом раздался резкий удар, и тело учителя отбросило на десятки метров вперед.

Все, свет в глаза померк. Занавес.

1. Встреча с давно минувшей историей, которая оказалась вполне даже себе настоящим

* * *

27 января 1837 года, № 5, газета «Литературное прибавление».

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! Неужели, в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть!».

* * *

29 января 1837 года, дневник А. В. Никитенко [отрывок].

'… Мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению'.

* * *

11 февраля 1837 года, письмо В. А. Жуковского С. Л. Пушкину [отец А. С. Пушкина].

«… Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?».

* * *

26 января 1837 года.

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.

Едва кареты въехали во внутренний двор, как там начали собираться люди. Привлеченные страшными известиями о смертельном ранении поэта, которые в панике распространяли секунданты, петербуржцы стекались к дому на набережной Мойки. Переговаривались с тревогой в голосе, то и дело понижая голос до напряженного шепота. Причем речь у всех шла об одном и том же — о недавней дуэли Пушкина и Дантеса, и ее последствиях.

— … Ранило в живот, — высокий дворянин с роскошными бакенбардами кутался в плащ. — Примерно сюда.

— Зачем вы показываете на себе, Серж? Это же плохая примета! — хмурился его товарищ, неосознанно касаясь своего живота. — Если в живот, то это очень плохо… Очень плохо, — повторил он несколько раз, горестно качая головой. Похоже, ранение Пушкина считал своим личным горем. — Известно, что сказал врач? Не слышали, уже объявляли?

Чуть дальше с жадностью в голосе сплетничали две неопрятные бабенки, кухарки с виду:

— … Страсть, как страшно, Матрена. Крови натекло, просто ужас. Весь пол в карете кровяной…

— Прямо так и кровяной? — охала ее товарка, застывая с широко раскрытым ртом. — Откуда же столько крови-то?

— Знамо дело, из брюха. Дохтур сказал, что «внутреннее кровотечение», — медленно произнесла явно незнакомое слово кухарка, морща при этом сильно лоб. — Поняла? Нутро все порвало.

— Ах! — вскрикнула первая, судорожно начиная креститься. Раз за разом клала крестное знамение, словно это сейчас могло как-то помочь. — Господи, господи…

Укрывшись от пронизывающего ветра за колонной, степенно беседовали двое мужиков — пожилой истопник с чумазым лицом и полный кучер стеганном потертом армяке. От одного разило отвратительной сивухой, что, наверное, и объясняло его синюшний цвет лица, а от второго — ядреным табаком.

— … Нежто, прямо в голос кричал от боли? — дивился истопник, страдальчески держась за голову. — Как так?

— А вот так! Просто дурниной орал! — сказал, как отрезал кучер. — Исчо матерился при том, как последний сапожник. Каков я матерщинник, а то половину словов не разобрал.

Первый заинтересованно дернул лицом, густо измазанным сажей. Видно, интересно стало, как господа при смерти ругаются.

— Значит-ца, поначалу какого-то японского городового поминал, — начал вспоминать кучер, донельзя довольный таким вниманием. — Потом про кузькину мать начал орать. Я мол, вам покажу кузькину мать, всю харю ботинком измочалю… Також обещался всех на британский флаг порвать, и глаз натянуть на ж… Ой, дохтур едет!

Во двор едва не влетела карета. Громко покрикивая на взмыленную лошадь, кучер правил прямо к крыльцу:

— Расступись, задавлю-ю!

Карета еще катилась, а на подножку уже выскочил полноватый мужчина в черном сюртуке нараспашку. Весь бледный с пылающими огнем щеками. Крепко прижав к себе внушительный саквояж, он спрыгнул на мостовую и легко вбежал по ступенькам.

— … Сам Арендт Николай Федорович! Да, да, он самый! — человека, только что прибывшего в карете, конечно же узнали. Это был Николай Федорович Аренд, самый знаменитый профессор медицины и хирургии Петербурга, к которому не раз обращались и сам император Николай I Павлович. — А кто же еще? Он самый.

Николай Федорович ничего этого не слышал. Дверь за них громко хлопнула, полностью отрезая звуки улицы.

— Николай Федорович, дорогой мой, что вы так долго? — к доктору бросился высокий офицер, Константин Данзас, секундант Пушкина на этой злосчастной дуэли. — Почти три часа прошло, а кровь все идет и идет. Пытались перевязать, а все бес толку. Думал, уже все…

Из его спины выглядывало страдальческое лицо «дядьки» поэта — крепостного Никиты Козлова, с трудом сдерживавшего слезы. За невысокой матерчатой перегородкой раздавались сдавленные женские рыдания, убивалась супруга поэта. Прямо под ногами на зеленой ковровой дорожке тянулась бурая дорожка из кровавых капель. Все говорило о горе, пришедшем в этот дом.

— Приготовьте горячей воды и корпии, — бросил Арендт, быстро проходя в гостиную, а оттуда и в кабинет. — Поспешите, пока я проведу осмотр.

Входя