Королевская тень не имеет границ - Аврам Джеймс Дэвидсон

о двух известных ему людях, родившихся в поместье, «где записывалось даже появление щенков на свет», насколько известно, под одним знаком, в один час и минуту — но, всё же, один воспитывался, как наследник поместья, а другой горбатился, «ни на миг не освобождаясь от рабского ярма..» Эта мысль взволновала его. Если бы старик оказался рядом, то Эстерхази подал бы ему милостыню; хотя…

Доктор сел на трамвай, который отвёз его в Южный Конец, но — спонтанно — вышел перед своей остановкой. Он увидел толпу там, где обычно толпы не бывало и перешёл через улицу, на площадь где и происходило. Он увидел старую, полуразрушенную церковь, высокую железную ограду и покосившиеся надгробия заброшенного кладбища. Внутри и снаружи толпился народ. Мимо него торопливо проковыляла старуха, в изодранной мешковине, одна крепко сжатая рука поднята вверх, будто стремясь удержать и защитить; за ней ещё одна старуха и старик, и цветущая женщина, и ребёнок — все в мешковине, все с выражением великого благоговения и все со сжатым кулаком.

— Что там у вас всех, матушка? — спросил Эстерхази.

Она глянула на него с досадливым изумлением и торопливо ответила: — Прах Святого Доминика…

— А-а-а… — пробормотал он. Теперь всё стало ясно. Через церковь он пробрался на кладбище. Люди теснились у гробницы чрезвычайно древнего вида; она была покрыта известью и множество священников стояло подле неё. Один скоблил бок гробницы коротким ножом, в точности таким, каким пользуются маляры для удаления старой краски, перед тем, как наносить новый слой. Второй священник собирал эту пыль в бумажку и, когда первый останавливался, ссыпал в миску, откуда третий её зачёрпывал, одну крошечную ложечку за другой — четвёртый и последний священник стоял немного в сторонке и читал вслух из Псалтыри.

Двое мужчин, видимо, дьячок и пономарь, допускали паломников к могиле, одного за другим, каждый преклонял колени и (предположительно) минуту молился, вставал, протягивал руку, получал крошечную ложечку праха, уходил. Значит, это и была довольно известная гробница святого Доминика Палеолога[7], юного отпрыска младшей ветви Императорского Дома Византии. Его миссионерские труды включали бесплатное лечение больных; столь велика была слава Доминика, что саму его гробницу неоднократно и буквально разбирали на части, дабы освящённые кусочки пошли на медицинские цели. В конце концов церковные власти оградили и обнесли стеной место упокоения святого: нынешний обряд насчитывал уже сотни лет; раз в год с гробницы соскребалась и раздавалась пыль. Несомненно, этот обряд был более изысканным, но не через столько лет; все те, кто здесь толпился и давился за могущественным прахом — это бедняки.

Набожные богачи посещали другие места.

На церковной башне зазвонил колокол, стая голубей взвилась вверх, толпа затянула печальные завывания, теснее сбилась вокруг священников у гробницы, которые задвигались быстрее и быстрее. Обряд подходил к завершению. Прямо перед Эстерхази стоял старик, облачённый в синюю холстину, истёртую до тонкости, истёртую до дыр, едва ли больше, чем просто остатки мешка, прикрывающие спину и плечи. Престарелый богомолец преклонил колени, получил свою, торопливо отсыпанную, долю праха, заковылял прочь — когда грузная старуха, возможно, торговка рыбой, так же выглядящая и пахнущая, торопясь, не упустить, столкнулась с ним. Его сжатая рука упала, раскрылась, мгновенно опустела.

Старик, остолбенев, уставился на пустую руку, всё ещё покрытую налётом известковой пыли. Он вскрикнул раз, другой, от горя и старческого неверия, обернулся, словно возвращаясь за другой порцией, был отодвинут прочь, оттеснён. Слёзы сбегали из его покрасневших глаз в белоснежную бороду. Затем, внезапным и неожиданным движением, он дёрнул головой вперёд, высунул язык и слизал пыль, приставшую к его руке. Потом он заковылял прочь и Эстерхази попытался устремиться за ним. Но давка была слишком сильна.

Последний колокольный звон отдавался в воздухе, последнюю ложку праха вычерпали из миски, священник с нарочитой неспешностью поднял миску и разбил её, и недовольные остатки толпы испустили ещё одно горестное завывание…

Обряд завершился.

Так быстро, как только мог, Эстерхази бросился прочь с кладбища, обшаривая взглядом всю площадь. Он кинулся сперва на одну улицу, затем обратно на площадь, потом на другую — всё, всё впустую. Старика не было, не было нигде.

Старика, чьё лицо принадлежало тому старику, который был Императором

В конце концов Эстерхази сел за столик в дешёвой пивной, заказал коньяк. Грубая бледная выпивка в нечистом стакане никогда не бывала во Франции, никогда не бывала даже рядом с Францией. Неважно. Он отхлебнул, проглотил. Затем, поперхнувшись, закашлялся. Потом он заставил себя успокоиться и в то же время размышлять, здесь, в душной комнате с неотделанными бетонными стенами, мухами и зловонием уборной из соседнего двора.

Первым делом Эстерхази заставил себя обдумать, что, возможно, это состояние его собственного ума создало внезапную одержимость каждым седобородым стариком, в котором ему виделось лицо Императора… затем он упрекнул себя за преувеличение: пока что только дважды, за время чуть более часа… Вкратце он обдумал возражения кардинала-архиепископа Министру Религий против последнего обряда; решительно, не то; за шесть веков, прошедших со смерти святого Доминика Палеолога (самого по себе ближайшего родственника Императора) этот обряд неоднократно — и безрезультатно — запрещали: по крайней мере, теперь он сократился до одного часа единожды в год; никто в наши времена не получал увечий… и, возможно, с иронией подумал он, компоненты известковой пыли могут оказывать на тело некое благотворное влияние!..

Но, возвращаясь к его собственному настроению — определённо, у него всё сильнее, хотя и отчасти неосознанно, возрастало беспокойство о состоянии государства. И для него, как почти для всех остальных, Император и был государством. Разве они тоже не беспокоились о состоянии здоровья престарелого Императора? Разве не каждая весть хотя бы о пробежавших мурашках, тревожит всю страну, заставляя возносить молитвы, в большинстве своём искренние, за здоровье Старикана? Поэтому, возможно, было не таким уж безрассудством, если он видел лицо Государя в лицах других стариков, которые бедствовали… Эстерхази резко выпрямился. Допустим (стукнуло его сердце), допустим, это было не наваждение! Допустим — такое было возможно! — что он видел Игнаца Луи собственной персоной? Первый старик, трудящийся в яме — нет, это невозможно, он не мог такое осилить; доктор находился слишком далеко, чтобы быть уверенным. Но другой, тот, второй? Покрасневшие глаза, с мешками и навыкате, раздвоенная борода, длинный нос, такая же походка и сутулость?… Мог ли Император внезапно решить сыграть в Гарун аль-Рашида и отправиться бродить инкогнито, чтобы, так сказать, ощутить пульс города? К примеру, в теперешнее паломничество…

Ибо, хотя Король-Император жил и царствовал в эпоху телефонов, граммофонов