Пионер. Том III - Клим Ветров

Последней каплей, переполнившей чашу терпения до краев, стал случай с соседкой Лизой. Маленькая, хрупкая девчонка семнадцати лет, с которой я иногда перекидывался парой слов у подъезда. У нее были огромные испуганные глаза и смешные косички. Возвращаясь домой, я ехал на своей «девятке» мимо ряда покосившихся гаражей. Время обед, но небо заволокло тучами, окрашивая мир в грязно-серые тона. Краем глаза я обратил внимание на какое-то шевеление в стороне. Так может и проехал бы мимо — мало ли что? Своих дел хватает. Но вдруг, что-то дёрнуло остановиться. Интуиция? Случайность? Не знаю. Рывком тормознул, выругавшись сквозь зубы. Вышел. Тишина была неестественной, зловещей. И тогда слышу: неясный звук, пробивающийся сквозь шум крови в ушах. То ли крик, глухой, придушенный, то ли мычание. Сердце ёкнуло. Присмотрелся, вглядываясь в полумрак между гаражами. И обомлел. А там мужики Лизку в лесок тащат. Трое здоровых дядек, как тени, волокли ее маленькую фигурку, мелькающую клочьями рваной одежды. Лиц разглядеть я не смог, только силуэты, но ужас ситуации впился в мозг когтями.

Старый ТТ, тяжелый, холодный кусок металла, последнее время всегда при мне, лежит в машине. Рывком открыл дверцу, нащупал в нише под креслом, выдернул знакомую рукоять. Вес оружия в руке придал уверенности. И бегом обратно. Ноги сами несли, спотыкаясь о кочки, легкие горели. Успел пик в пик. Страшная картина: Девчонка на земле, прижатая, ее лицо искажено ужасом и немым криком. Двое держат — один за руки, другой придавил ногой голову. Третий пристраивается, расстегивая ширинку. Насильники, понятно. Звери. Твари. Но адреналин чуть схлынул, я сделал шаг, и когда присмотрелся, обалдел. Ледяная волна прокатилась по спине. Все трое наши, местные. Лица, знакомые с детства! Колька Верёвкин с первого подъезда, с которым еще в футбол гоняли, чуть меня старше, теперь его черты были перекошены похотливой злобой. Олег Мокин с третьего, вечно хмурый мужик лет тридцати, когда-то работал с отцом на заводе. И Валек Петров с общаги напротив. Этому всего семнадцать, пацан! Но вымахал уже под два метра, и сейчас его детское, прыщавое лицо было страшно в своей животной решимости. Соседи. Знакомые. Свои.

Были бы чужие, может, и шуганул бы просто. Выстрелом в воздух, криком. Прогнал бы гадов. Но тут… тут взыграло что-то. Глубже злости, сильнее ярости. Это было омерзение, смешанное с отчаянием. Горячая волна ударила в виски. Перед глазами поплыла кровавая пелена, мир сузился до этих трех морд. Дышать не могу, грудь сжало тисками. Злость такая, белая, слепая, что того и гляди порвет изнутри. Я не кричал. Не предупреждал. Просто ринулся вперёд. Первый удар пришелся в челюсть Мокину, который держал Лизу. Хруст, стон, он рухнул. Верёвкин отпрянул, глаза круглые от неожиданности и страха. Я не видел, не слышал. Следующий удар — ему в солнечное сплетение, он сложился пополам с хрипом. Петров, этот дылда-пацан, замер в полуприседе, штаны спущены, на лице тупой ужас. Я схватил его за шиворот, поднял как щенка, и со всей ненавистью, на которую был способен, всадил кулак ему в нос. Раздался влажный хруст, кровь брызнула фонтаном.

Остановился только когда морду последнего в салат разбил. Он упал, завывая, хлюпая кровью. Я стоял над ними, тяжело дыша, кулаки сведены судорогой, весь трясясь от дикой энергии. Молча. Сквозь звон в ушах доносился их скулеж, оправдания, хриплые мольбы. Я не слушал ничего. Только смотрел на эту кучу дерьма в человеческом облике.

Успокоившись — вернее, дождавшись когда адреналин начал отпускать, оставляя после себя ледяную пустоту и дрожь в коленях, — понял. Окончательно и бесповоротно. Надо что-то менять. Нельзя больше стоять в стороне. Нельзя надеяться. Если уже сейчас, когда еще не кончились последние крохи еды и хоть какая-то видимость порядка, соседи превращаются в скотину, то что будет дальше? Через неделю? Через месяц? Когда голод и страх снимут последние покровы? Эта мысль была страшнее всего.

Отвел соседку домой.

Она шла, как тень, не плакала, просто смотрела в никуда огромными пустыми глазами. Ее мать, открыв дверь, вскрикнула, схватила дочь, не спрашивая ни слова — всё было понятно по ее виду, по моим окровавленным костяшкам. Я кивнул и развернулся. Заскочил к себе. В квартире было холодно и пусто. Под струей ледяной воды из-под крана кулаки разбитые промыл, смазал йодом. Боль была острой, но желанной — напоминанием, якорем в реальность. Перевязывать не стал. И бегом на базу. Решение окончательно кристаллизовалось.

— Труби общий сбор, — объявил дежурящему на входе Яше-Бояну, не останавливаясь. Голос звучал чужим, металлическим. — Срочно. Всех, кто здесь, всех, кого найдёшь по точкам. Через час.

Яша кивнул, не задавая вопросов. А я дальше пошел, глубже в полумрак склада, мимо бочек с «продукцией» в «кабинет» к Виталику.

Зашел не стучась.

Он сидел за столом, сгорбившись под тусклым светом настольной лампы. Лицо было бледным, осунувшимся, тени под глазами — фиолетовые. И что-то писал в толстой конторской книге, водил ручкой с сосредоточенным видом бухгалтера.

Не сразу, но поднял голову, увидел меня, мои руки, мое лицо. Моргнул, отложил ручку. Встал. Его рукопожатие было вялым, холодным. Голос звучал отстранено, как будто из-за толстого стекла.

— Случилось чего? — спросил он, скорее по обязанности, чем с интересом. Взгляд скользнул по моим сбитым костяшкам.

— Забей, — махнул я рукой. — Тебя это не касается. Ты лучше скажи как дела наши.

Виталик медленно сел обратно. По его лицу пробежала тень чего-то похожего на гордость или облегчение. Он постучал пальцами по раскрытой книге.

— Не поверишь, но в гору. — Голос его оживился на мгновение, став почти деловым. — Месяц ещё не кончился, а по продажам уже прирост почти сто процентов. — Он даже слабо улыбнулся. — Судя по всему, народ решил спиться. Хороший бизнес.

Занимаясь бухгалтерией нашего «заводика» — как парни ласково называли этот пахнущий сивухой и химией цех по разбодяживанию спирта — Виталик словно из жизни выпал. Совсем. Он «похорошел» здесь, в этой каморке, как растение в погребе. Домой почти не ездил, проводя всё время здесь, в этой комнате. Запах старой бумаги, пыли и дешевого спирта въелся в него насквозь. Спал на потрепанном диване, накрывшись старой телогрейкой. На плитке допотопной грел чайник для чая или варил кофе. В общем, обустроился капитально. Создал себе крошечный, душный мирок, где был только он, и цифры в толстой конторской тетради.

Поднявшись, Виталик потянулся, кости хрустнули. Видимо, моё молчание его смутило.

— Кофе сделать? — предложил он, стараясь вернуть разговор в привычное русло. Голос