Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

на пронизывающем холоде возле паба в южном Лондоне, он обнимает ее и говорит: «Крис, кажется, ты мой лучший друг».

Так и проходят дни: их дружба все крепнет, а она продолжает замечать, как он отличается от других ― отличается и в то же время так похож. Все, что она заметила в первый день, только значительно ярче. Она вспоминает слова, которые когда-то давно сказал ей отец: «Некоторые люди как предстоящая автокатастрофа, и иногда не в твоих силах их остановить».

Прежде чем разойтись на рождественские каникулы, им предстоит сделать групповой проект. Субботним утром Кристелль приходит в кафе у его дома точно вовремя ― в одиннадцать часов.

В итоге она ждет его три часа. После полудня она начинает яростно ему написывать, чтобы узнать, не случилось ли с ним чего, но в ответ, около половины второго, приходит лишь наскоро написанное извинение: «Я опаздываю, прости-и-и-и-и-и».

В начале третьего он заходит в кафе с сигаретой в углу рта. Он выглядит так, словно не спал несколько дней. Не в первый раз. Обычно она делает вид, что ничего не замечает. Но почему-то сегодня у нее в голове что-то переключается. Она уже видит, что автокатастрофа неминуема. Разумнее было бы ничего не предпринимать, но она не из тех, кто станет сидеть сложа руки.

Дождавшись, пока он сядет, она спрашивает:

― Ты кем себя возомнил, Томми? Гребаным Джеймсом Дином? Ты не выходишь на связь, а потом являешься в таком виде! Как-то некрасиво, тебе не кажется?

Томми морщится.

― Крис, не кричи. ― Он тушит сигарету в пепельнице и отпивает большой глоток чая из ее чашки. ― Я вчера немного загулял, я еле на ногах стою.

― Загулял? Где?

― Ну просто загулял.

Она закатывает глаза.

― Ты что думаешь, я тупая, Томми?

― Нет, конечно, Крис.

― Тогда почему ты мне врешь?

― Я не вру, ― говорит он, но слегка отводит взгляд. ― Слушай, ну прости, что я опоздал. Ты можешь не делать из этого трагедию? У меня похмелье, только и всего. ― Он выдавливает смешок. ― Не первый раз же.

― Да, не первый, ― раздраженно говорит она. Пару секунд она изучающе смотрит на него, а затем резко захлопывает учебник. Хватит притворяться. ― Вставай, ― говорит она ему. ― Давай пройдемся.

Они оказываются в парке неподалеку. Дети играют в футбол: одна команда в белой форме, другая в красной. Родители стоят за полем, подбадривая их, делая знаки судье или что-то оживленно обсуждая с тренерами, один из которых ― высокий, спортивный мужчина за тридцать в облегающем черно-золотом спортивном костюме «Адидас». Гол ― все смотрят, как забивший делает колесо и как тренер дает ему пять на боковой линии поля.

Томми и Кристелль садятся на скамейку чуть поодаль от эпицентра событий. Она не знает, что Томми чувствует, как в сердце впилось что-то острое, что он не знает, как сказать ей, что здесь он обычно играл в футбол до того, как это произошло, что спустя три месяца тот тренер в модном костюме приходил к ним домой и спрашивал у амы, не хочет ли Томми вернуться к тренировкам. Он, конечно, не хотел. Очевидно.

― У меня были дядя и тетя, ― начинает Кристелль.

Томми перебивает:

― Крис, у всех есть дяди и тети.

― Ты не слушаешь. Заткнись на хрен и дай мне договорить.

Он медленно выдыхает.

― Ладно, у тебя были дядя и тетя…

― Да. Тетя была со стороны матери, а дядя ― со стороны отца.

― И?

― И они были такими же, как ты.

― Такими же, как я? ― Он невесело смеется. ― В каком смысле?

Она вздыхает.

― То же выражение в глазах. Та же энергия. Та же… ― Она проводит языком по зубам, пытаясь подобрать подходящее слово. ― …та же манера поведения.

Он снова смеется, но на этот раз еще более неестественно.

― Ты вообще о чем?

― Томми, что случилось с твоими родителями?

― Я же говорил. Они погибли в автокатастрофе.

Она качает головой и хмурится.

― Я так устала от того, что ты постоянно делаешь вид, будто все в порядке, хотя мы оба знаем, что это не так. С тобой весело дружить, всем нравится проводить с тобой время. Но никто тебя не знает. По-настоящему. И это ужасно больно.

― Что за бред, Крис, ты кучу всего обо мне знаешь!

Она тяжело вздыхает:

― Не строй из себя дурачка, Том. Конечно, что-то ты мне рассказываешь, но очень редко что-то важное, и меня это просто бесит, потому что я с тобой себя веду иначе. И если ты отказываешься быть собой, то какие мы вообще друзья?

― Все не так…

― Томми, тогда ответь. Что случилось с твоими родителями?

― Крис, ну хватит, я же говорил…

― Я давно хочу тебе кое-что рассказать…

― Что бы это ни было, я не хочу этого слышать. ― Он пытается встать, но она крепко хватает его за руку.

― Все в порядке, ничего не случилось. Последний раз тебе говорю, Крис. У меня. Все. Хорошо.

― Я ждала подходящего момента, ― повторяет она, качая головой. ― И я старалась быть терпеливой, Томми, правда. Но иногда ты настолько не хочешь смотреть правде в глаза…

― Сколько раз мне еще сказать, что я не хочу это обсуждать?

Но Кристелль продолжает, словно не слыша его.

― С того момента, как мы познакомились, ― говорит она, ― я хотела тебе сказать. ― Она смотрит ему прямо в глаза. ― Томми, ты не единственный.

Потом, чуть позже, Томми приводит Кристелль на южный берег, на их с Евой место, куда родители иногда водили их во время прогулок вдоль Темзы. Сидеть слишком холодно, так что они прогуливаются, глядя на огни и останавливаясь у рождественских ярмарок.

Поначалу слова Кристелль лишают Томми дара речи. Некоторое время он стоит неподвижно с гулким стуком в груди, щурясь и пытаясь осознать услышанное. Ну нет, думает он. Не может быть. Мы должны быть единственными. До этого момента он не осознавал, как на него давила тяжесть этой тайны, будто у него внутри черная дыра. Он мельком думает о сестре: а что бы сказала она?

Кристелль дергает его за рукав.

― Ты хочешь о чем-нибудь спросить, Том? Я готова ответить.

Он кивает.

― Да, ― отвечает он. ― Давай поговорим.

Они идут, и Томми засыпает Кристелль вопросами о ее тете и дяде и делится собственными историями о