Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

лица кардинала. Его пальцы слегка дрожали, ломая печать. Развернув пергамент, он пробежал глазами первые строки.

Я стоял в двух шагах. Кровь отхлынула от его лица, сделав кожу серой, пергаментной. Он вскинул на меня дикий, недоумевающий взгляд — словно увидел не меня, а самого дьявола.

— Ваше высокопреосвященство, что случилось? — тревожно спросил мгновенно оказавшийся рядом де Торси.

Орсини не ответил. Как заведенный, он снова перечитал депешу, отказываясь верить своим глазам. Затем медленно поднял голову.

— Тишины! — его тихий голос сорвался на хриплый крик, заставивший всех вздрогнуть.

Пётр, перестав дурачиться, подошел к нам с настороженным лицом.

Кардинал поднял пергамент. Рука его ходила ходуном. Он начал читать — громко, срывающимся, почти плачущим голосом, словно зачитывал собственный смертный приговор.

— Папской буллой «In Nomine Domini»… Мы, Климент XI, слуга слуг Божьих… взываем ко всем королям, князьям и всему христианскому воинству…

Он запнулся, жадно глотая воздух. В зале не шелохнулся ни один человек. Мой мозг лихорадочно работал. Что? Что могло заставить его пойти на это?

— … объявляем Крестовый поход против еретиков и схизматиков Московии, их царя Петра, поправшего все законы Божьи и человеческие, что заключил нечестивый союз с врагами Гроба Господня…

Пётр застыл, его рука медленно, непроизвольно потянулась к эфесу шпаги. Я успел просканировать зал: Людовик — непроницаем; де Торси — шокирован не меньше нашего; английский посол — силится скрыть торжествующую ухмылку.

— … и его главного приспешника, — Орсини поднял на меня полные ужаса глаза, — барона-чернокнижника Смирнова, что строит свои дьявольские машины и якшается с силами адскими, неся погибель всему христианскому миру!

Последние слова он почти прокричал и замолчал, опустив руку. Пергамент выскользнул из его пальцев и лег на блестящий паркет.

Глава 7

Зал накрыла тишина. В ушах стоял тонкий гул, что бывает после близкого взрыва. Брошенные кардиналом в эту ватную тишь слова буллы продолжали висеть в воздухе. «Барон-чернокнижник»… Надо же, какой оборот. Внутри шевельнулась даже какая-то извращенная гордость. Дослужился. Мои мысли метались, как крысы на тонущем корабле, пытаясь нащупать хоть какую-то логику в этом абсурде.

Мой взгляд метнулся к Петру. Огромный и страшный в своем оцепенении, он стоял неподвижно. Его лицо налилось темной, нездоровой кровью. В его взгляде, прикованном к Людовику XIV, застыл страшный, немой вопрос, понятный без перевода: «А ты?»

С видимым усилием царь шагнул вперед. Затем еще раз. Его огромная, как кузнечный молот, рука опустилась на эфес шпаги. Не выхватила — легла, но от этого тяжелого, неотвратимого движения многие напряглись. У трона напряглись и двое французских гвардейцев, их пальцы сами легли на рукояти палашей. Наша хрупкая, только что сколоченная конструкция союза затрещала, готовая разлететься в щепки.

«Только не это, — пронеслось в голове. — Сейчас он сорвется, и вся наша европейская авантюра закончится здесь, на этом паркете, в луже крови».

— Государь… — я направился к нему, сам не зная, что скажу, но понимая, что нужно что-то делать.

Одновременно со мной к Петру метнулся де Торси. Мы оказались между двумя монархами, двумя полюсами силы, готовыми столкнуться. Подняв руку, маркиз сделал своим гвардейцам едва заметный успокаивающий жест.

— Ваше Величество, — его обычно ровный голос дрогнул. — Умоляю, не делайте поспешных выводов.

Однако Пётр, казалось, его не слышал, продолжая буравить Людовика взглядом. Старый король выдержал этот натиск. Впервые за вечер с его лица слетела маска утомленного полубога, обнажив черты смертельно уставшего человека, столкнувшегося с непредвиденной катастрофой. И в тот самый миг, когда Пётр был готов взорваться, Людовик заговорил.

— Мой брат Пётр, — его голос был тихим, но его услышал каждый, — полагает, что видит перед собой предателя.

Он сделал паузу, и английский посол чуть подался вперед, предвкушая развязку.

— Он имеет на это право, — продолжил Людовик. — Сегодня в этом зале был нанесен удар и по вашей короне, и по моей чести. Меня, короля Франции, пытаются втянуть в грязную игру, разыгранную за моей спиной. Пытаются заставить поднять оружие на гостя, которому я дал слово.

Он выпрямился, и в его сгорбленной фигуре на мгновение проступила тень того самого Короля-Солнца, что когда-то заставил трепетать всю Европу.

— Франция не воюет за призраков прошлого, — отчеканил он. — Мои солдаты не пойдут в поход под знаменами, сотканными из лжи и интриг. Это безумие не будет омыто кровью моих подданных.

По залу пронесся облегченный выдох, будто сотня человек одновременно вспомнила, как дышать. Рука Петра соскользнула с эфеса. Отпустило. Пронесло. Хотя бы на сейчас. Он все еще смотрел на Людовика с недоверием, однако слепая ярость в его глазах уступила место задумчивости.

Людовик не предал. Он умыл руки. Классический ход опытного политика: отказался участвовать в травле, но и не предложил помощи. Он занял позицию нейтрального наблюдателя, который с безопасного расстояния посмотрит, как мы будем выкручиваться. Умно. И, с его точки зрения верное.

Тем самым бал был окончен. Гости расходились быстро, почти бегом, стараясь не смотреть в нашу сторону. Мы стали токсичны. Еще час назад все искали нашей дружбы, теперь — шарахались, как от зачумленных.

В опустевшем зале остались только мы, французы и кардинал Орсини, осунувшийся и постаревший на десять лет.

— Я… я ничего не знал, — пролепетал он, глядя на Петра. — Клянусь распятием, я ехал сюда с миром! Это… это заговор против меня. Против самого Папы!

Старика просто использовали втемную. Он был голубем мира, не зная, что в клюве у него — объявление войны.

— Разбирайтесь со своим Папой сами, кардинал, — отрезал Пётр безжизненным голосом. — У меня теперь другие заботы.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, направился к выходу. Мы двинулись за ним. У дверей он остановился и, не оборачиваясь, бросил Людовику:

— Спасибо, брат. За честность.

И вышел. Союз устоял, но это была уже не та дружба, что час назад, а расчетливый нейтралитет. Мы остались одни против всего мира, который только что объявил нам войну.

За одну ночь наша резиденция в Версале превратилась в командный бункер. От позолоченной мишуры и придворного лоска не осталось и следа; их вытеснили скрип перьев и шелест карт. Сон превратился в абстракцию; мы работали на кофе и нервах. Центром этого лихорадочного муравейника стал мой отсек, куда Ушаков и Остерман, похожие на двух бесплотных теней, приносили донесения со всей Европы. Каждая депеша — как очередной удар молота по несущей конструкции моего мира.

Первый удар был почти незаметен: сообщение от Анны из Парижа о том, что торговый дом в Гамбурге в