Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов

у вас гости, Александр Иванович? — Недовольно буркнул он. — Мастер Григорий? Любопытно. Не знал, что вы настолько сблизились на почве… изящных искусств.

Воздух в комнате наэлектризовался. Чернышёв метнул в мою сторону подозрительный взгляд. Но в следующую секунду плечи ротмистра расправились.

— Мы обсуждали… нюансы французского этикета, Михаил Михайлович, — произнес он, в уголках его губ заиграла дерзкая усмешка. — Мастер любезно просветил меня, что в Париже нынче в моде не столько стрельба, сколько… красивые жесты. И что защита чести дамы порой ценится выше простреленного черепа.

Сперанский сузил глаза. Медленно, палец за пальцем, стягивая перчатки, он не сводил глаз с хозяина дома.

— Вот как? — Бровь поползла вверх. — И вы нашли этот довод… убедительным?

— Весьма. Мы пришли к консенсусу: завтрашнее утро на Черной речке должно стать премьерой. Спектаклем, о котором будут шептаться в кулуарах Тюильри.

Взгляд статс-секретаря переместился на меня. Впервые я видел в этих глазах искреннее изумление.

— Сами додумались? — тихо спросил он. — Или подсказал кто?

— Интуиция, ваше превосходительство, — ответил я, не до конца понимая сложившуюся ситуацию.

Хмыкнув, Сперанский прошел к креслу и рухнул в него, вытянув ноги. Вся его поза транслировала глубокое раздражение архитектора, чей чертеж едва не испортили строители-дилетанты.

— Значит, интуиция… Что ж, Александр Иванович, признаю: вы меня удивили. Я мчался сюда вправлять вам мозги, а оказалось, за меня это уже сделал ювелир.

Он прожег Чернышёва тяжелым взглядом:

— Вы хоть понимаете, что натворили, ротмистр?

Улыбка сползла с лица офицера, сменившись бледностью.

— Я… я лишь защищал честь…

— Честь! — фыркнул Сперанский, недовольно. — Вы едва не пустили под откос процесс, который мы готовили полгода!

Мы с Чернышёвым переглянулись. Я кажется так и не понял что происходит.

Потирая виски, Сперанский заговорил тише:

— Нам нужен был повод, Александр Иванович. Громкий, скандальный предлог, чтобы вы отправились в Париж не скучным курьером, а героем-романтиком. Мучеником, пострадавшим за свои симпатии к Франции. Мы срежиссировали это. Я подобрал вам идеального оппонента — поручика Загряжского. Надежного, спокойного малого. Дуэль сегодня, пустяковый повод, выстрелы в воздух, шампанское — и вы уезжаете героем.

Я раскрыл рот недоуменно слушая Сперанского.

— А вы… вы умудрились сцепиться с Толстым! С «Американцем»! С сумасшедшим, у которого отсутствует инстинкт самосохранения!

Чернышёв опустил голову. И я начал понимать всю подоплеку. Чернышев угодил в капкан, который сам же и взвел, приняв случайность за перст судьбы. Коленкур стал отличным зрителем. Брошенная фраза, ссора — всё сошлось, только вместо безопасного Загряжского судьба подсунула ему машину для убийства.

— Но… — Сперанский вздохнул, и гнев улетучился так же внезапно, как налетел. — Должен признать: вышло даже лучше. Загряжский — это водевиль. Толстой — это высокая драма. Если выживете после дуэли с ним… да еще и защищая имя Жозефины… В Париже вам будут целовать следы. В такую постановку никто не поверит — слишком велик риск.

Он перевел взгляд на меня.

— А вы, мастер… Вы влезли не в свое дело. Но раз уж вы здесь и оказались таким… прозорливым…

Подавшись вперед, Сперанский понизил голос:

— Дуэль состоится. Отмена вызовет подозрения. Чернышёв сыграет свою роль — благородного рыцаря. Но остается Толстой. — Его взгляд стал тяжелым. — Граф не в курсе сценария. Я не буду ему приказывать, он итак выполняет мой последний приказ, — тут он многозначительно посмотрел на меня, — максимально добросовестно, даже слишком. Для него этот спектакль будет хорошей встряской. И он прикончит Александра Ивановича, если вы не вмешаетесь. Вы, мастер, заварили эту кашу, втянув его в тонкую дипломатическую игру. Вам ее и расхлебывать. Да, вы сделали это невзначай, но это уже не имеет значения. Расхлебывайте.

— Каким образом?

— Методы меня не волнуют, — отрезал статс-секретарь. — Лгите, угрожайте, умоляйте. Сделайте так, чтобы завтра утром палец графа нажал на спуск, но пуля ушла куда угодно, кроме тела ротмистра.

Он резко встал, натягивая перчатки.

— У вас мало времени, Григорий Пантелеевич. Если Чернышёв погибнет — счет я предъявлю вам.

Кивнув ротмистру, Сперанский вышел. Вот так, сам того не ведая, я прикоснулся к государственной тайне.

Мы остались вдвоем. Чернышёв обессиленно осел в кресло, промокая лоб рукавом халата.

— Ну что, мастер? — прохрипел он. — Мы оба набедокурили. Но теперь мы повязаны одной веревкой.

Ответа не требовалось. Мои мысли уже переключились на следующую проблему. На «Американца».

— Я сделаю это.

Развернувшись, я зашагал к двери. Внизу ждал Воронцов. И мне предстояло подобрать слова, чтобы объяснить ему, почему мы должны солгать нашему другу.

Воронцов подскочил и направился ко мне. Он видел Сперанского, поэтому гадал как теперь сложились переговоры с учетом этого фактора. Покрытые инеем лошади нетерпеливо выбивали копытами дробь по мерзлой мостовой, выдыхая густые облака пара. Воронцов, зарывшись носом в воротник шубы, уселся в карету.

— Ну? — Голос хрипел.

Рухнув на сиденье, я спрятал руки в рукава. Адреналин, державший меня в кабинете ротмистра, отступил, меня накрывала волна отката.

— Договорились.

Воронцов уставился на меня, словно я заговорил на китайском.

— Договорились? С Чернышёвым? Гриша, у тебя горячка. Этот павлин скорее пустит себе пулю в лоб, чем пойдет на мировую с «лавочником». А там еще и Сперанский в эту историю влез, верно?

— Это не мировая, — я качнул головой. — Это сделка. Дуэль состоится. Но кровь не прольется. Он выстрелит в воздух.

Алексей присвистнул, выпуская облачко пара.

— Как ты его сломал? Шантаж?

— Политика, Леша. Как я и предполагал, достаточно объяснить ему последствия, который он и сам понимал. Ему просто нужен был посредник, который не уронит его чести и сможет закрыть проблему. Я просто разложил пасьянс: мертвый Толстой ему невыгоден, а живой, но униженный великодушием — трамплин для карьеры в Париже. Ты не смог его убедить, потому что он еще не осознавал масштаба проблемы. Ну и Сперанский вовремя заглянул на огонек.

— А он что?

— Он знал. Он все знал с самого начала и благословил этот цирк. Так что теперь у нас новая проблема, похуже прежней. Чернышёв свою роль сыграет. А вот Федор…

Лицо Алексея потемнело.

— Федор у себя на Фонтанке. Я заезжал к нему перед тем, как ждать тебя. Там все скверно, Гриша. Вместо пьяного угара и битья посуды — тишина. Сидит, пистолеты чистит. Молчит. Хуже не придумаешь. Он настроился убивать.

— На Фонтанку, — скомандовал я кучеру.

В квартире графа Толстого царил неестественный, пугающий порядок. Все лишнее убрано, поверхности чисты. На столе — пара дуэльных пистолетов, пороховница и горсть пуль. Алтарь войны.

Хозяин квартиры сидел к нам спиной — в одной рубахе, игнорируя могильный холод, ползущий от окон. Скрип двери не заставил его даже