Врач из будущего - Андрей Корнеев

— коротко ответил Иван, чувствуя, как его рубашка прилипла к спине от напряжения. Он молился не богу, а науке, своему знанию, надеясь, что его расчеты не подведут, а самодельный состав окажется достаточно чистым и эффективным.

Прошло несколько часов. К вечеру, когда Иван и Анна снова, как бы случайно, зашли в палату, они увидели, что отек на ноге Николая заметно спал. Бронзовый, «медный» оттенок кожи побледнел, уступив место более здоровому, хотя и сероватому цвету. Сам больной, которому отменили предоперационный морфий и теперь давали лишь легкое болеутоляющее, не стонал, а спал тяжелым, но более ровным и глубоким сном. Его дыхание было не таким прерывистым.

Та же медсестра Матрена, меняющая дренаж, обернулась к ним, и на ее вечно недовольном лице было настоящее, неподдельное изумление.

— Анна Петровна… Лев Борисов… Вы только гляньте. Рана… она… посветлела, я вам доложу. И вонь, эта ужасная вонь — ее почти нет! Словно и не было! Не иначе, как чудо…

Анна молча, с профессиональной тщательностью осмотрела рану. Ее тонкие, чуткие пальцы, привыкшие к тонкой диагностике, мягко прощупали края раны, кожу вокруг. Они дрогнули.

— Невероятно, — выдохнула она, поднимая на сына широко раскрытые, полные смятения глаза. — Лёва… это… работает. По-настоящему работает.

Она не договорила, но в ее взгляде он прочел все: потрясение, гордость, леденящий душу страх за него и смутное, но уже отчетливое понимание того, что джинн выпущен из бутылки, и остановить его уже невозможно. Он перешел Рубикон.

Слух о «чудесном спасении» расползся по больнице с быстротой эпидемии, гораздо более стремительной, чем любая инфекция. Его передавали из палаты в палату, из уст в уста, шепотом, с оглядкой, но в каждом шепоте сквозил не просто интерес, а жадная, почти истерическая надежда. Санитарки смотрели на него как на волшебника, коллеги-ординаторы — с завистью и непониманием, смешанным со страхом. Один из пожилых хирургов, проходя мимо, бросил с едкой усмешкой: «Ну что, юный Мечников, нашли, значит, панацею от всех болезней?» Но в его глазах Иван прочел не только насмешку, а неподдельную настороженность и профессиональное любопытство.

Вечером, возвращаясь в общежитие под промозглым вечерним дождем, Иван чувствовал себя выжатым как лимон, но одновременно — окрыленным. Он выиграл битву. Он переиграл саму смерть, диктовавшую здесь свои условия. Он спас жизнь, которую здесь считали обреченной. Но, стоя у мокрого окна трамвая и глядя на проплывающие мимо серые, суровые улицы Ленинграда, он понимал: это была не просто медицинская победа. Это была первая открытая декларация войны. Войны с невежеством, с системой, с самой эпохой. И он только что выпустил первую пулю. Ответный выстрел, он знал, не заставит себя ждать. Где-то в тишине канцелярий, в папках с грифом «Секретно», уже, возможно, заводилось новое, тоненькое дело. Дело на студента Борисова, который умеет творить чудеса. А чудеса в эпоху пятилеток, тотального контроля и поиска врагов были самой опасной, самой подозрительной вещью на свете.

Сашка, видя его задумчивость за ужином в общежитской столовой, похлопал его по плечу:

— Что ты, Лёвка, как в воду опущенный? Работа тяжелая? Ага, понимаю… Люди гибнут, а мы бессильны. Сердце кровью обливается.

Иван посмотрел на простое, искреннее лицо друга, на его добрые, ничего не подозревающие глаза, и горько улыбнулся:

— Да, Саш… Бессилие — страшная штука. Но иногда кажется, что кое-что мы все-таки можем. Главное — не бояться действовать.

— Наше дело — стараться, — философски заключил Сашка, доедая свою порцию каши. — А там уж как получится. Партия и правительство укажут путь.

Но Иван-то знал, что теперь все будет по-другому. Он больше не был просто старательным студентом, «сынком» и «выскочкой». Он стал тем, кто бросил вызов самому приговору, который выносила эта эпоха безнадежным больным. Он стал угрозой. И теперь ему предстояло ждать ответа от Системы. Ответа, который мог быть куда страшнее и беспощаднее любой газовой гангрены.

Глава 7

Система

Суббота началась с того, что Ивана разбудил Леша, тряся за плечо.

— Лёвка, вставай! Проспишь же построение! Сегодня субботник по озеленению, тебе же, как члену бюро курсовой ячейки, быть в первых рядах!

Иван, уткнувшись лицом в жесткую подушку, мысленно выругался на всех языках, известных ему из прошлой жизни. Он провел ночь в тревожных, обрывистых снах, где склянки с хлорамином перемешивались с папками с грифом «Совершенно секретно», а лицо отца возникало из тумана с безмолвным, испытующим взглядом. Физическая усталость от нервного напряжения предыдущего дня была глубже, чем от любой ночной смены в двадцать первом веке.

— Отстань, Леш. Голова раскалывается, — пробурчал он, натягивая одеяло на голову. Сознание Личности и память тела вступали в жестокий конфликт: сорокалетний циник требовал отдыха, а молодая, тренированная плоть двадцатилетнего комсомольского активиста требовала действия.

— Как это «отстань»? — искреннее недоумение в голосе соседа было столь велико, что Иван приоткрыл один глаз. Леша стоял уже одетый, в аккуратно заправленной гимнастерке, на которой алел не просто комсомольский значок, а значок с маленькой красной эмалевой звездочкой, означавшей, как смутно вспомнил Иван, участие в работе какого-то выборного органа. — Ты же сам всегда гнал про личный пример! Все на тебя смотрят! И Катя, наверное, смотрит…

Мысль о Кате заставила его окончательно проснуться. Вчера, за ужином, она бросила на него долгий, оценивающий взгляд, но ничего не сказала. Слухи, должно быть, дошли и до нее. Ему вдруг страшно захотелось увидеть ее, увидеть это умное, немного грустное лицо, поймать ее взгляд — в осуждении, в поддержке, в простом человеческом понимании. И одновременно — черт побери — он чувствовал на себе невидимый груз ответственности. Лев Борисов был не просто комсомольцем. Он был «членом бюро». Винтиком, да, но винтиком ответственным, смазанным и притертым.

— Ладно, ладно, — сдался он, с трудом отрываясь от койки. — Дай пять минут.

Он надел свою самую презентабельную, хоть и грубую, шерстяную гимнастерку, стараясь повторить аккуратный вид Леши. На груди, в небольшой жестяной коробочке, лежали его «регалии»: тот самый комсомольский билет и тот же значок со звездочкой. Он приколол его, чувствуя странное ощущение — будто надевал чужой, но уже привычный доспех.

Воздух на улице был свеж и прохладен. Субботнее утро в Ленинграде выдалось ясным, с высоким бледным небом. У главного корпуса института уже выстраивались шеренги студентов. Царила атмосфера не столько праздника, сколько организованной, почти военной кампании. Студенты, преимущественно первокурсники, под присмотром старшекурсников-активистов и одного из замов декана по