Лабух - Иван Валерьевич Оченков

— Почему? — удивилась проститутка. — Здесь же ты для них поешь…

— «Ласточка» — место публичное. Кто захотел, тот и пришел. Мы им спели, они похлопали, потом разошлись как в море корабли! Никто никого не видел, никто никого не знает.

— Зря ты так, — попытался уговорить меня Изяслав. — Можно хорошие деньги поднять…

— Так я не против. Идите, зарабатывайте!

— Прости, но без тебя не получится.

— Пардон, это ещё почему?

— Ты ведь у нас главный по блатным песням. Люди тебя хотят услышать!

— Нет!

— Николай, — солидно, как ему показалось, откашлялся Владимир Порфирьевич. — Это, в конце концов, даже как-то не благородно. Публика хочет вас услышать, а… хм… коллеги, немножечко заработать.

Белогвардейца понять можно. Уркам его полковые куплеты не интересны, а денежки потихоньку выходящему в тираж Казанове нужны. С одной мадам он только что расстался, а для охмурения следующей требуются затраты.

— Неужели ты боишься? — попытался взять на слабо Сергей.

— Мон шер, в том месте, где вас учили подначивать, я преподавал. Поэтому не надо чесать меня против шерсти, я и так красивый! Просто моё кредо — не иметь дело с уголовниками. Кодекс — мы должны чтить!

— Можно подумать, тебя зовут грабить банк или что-то подобное!

— Кстати, а ты-то что суетишься? Или на малине, куда нас зовут, есть пианино?

— Не знаю, я аккордеон возьму.

— Погоди-ка, у тебя есть аккордеон?

— Как ни быть, — изобразил из себя змея искусителя пианист. — И я бы даже мог его одалживать хорошему товарищу…

Господи, зачем я согласился⁈ Ведь чувствовал же, что добра от этой халтуры не будет! Но… Видите ли в чем дело. Гитара — инструмент тихий, можно сказать, камерный. На ней хорошо лабать в маленькой комнате в кругу друзей, а вот в мало-мальски больших залах звук теряется, потому как никакой усилительной аппаратуры ещё нет, и не предвидится. Я, собственно, по залу потому и хожу, чтобы ближе к зрителю быть. Мелодию донести…

Гармоники — дело другое. Ими можно и в атаку поднимать. Голова внезапно заболела и в ней вдруг возникло воспоминание прошлого владельца…

Зима девятнадцатого года была лютой. Половина конского состава погибло от бескормицы, а оставшиеся лошади больше походили на обтянутые шкурой скелеты. Но война ждать не будет и наш эскадрон построенный «пешим по конному» [2] марширует к линии фронта. Впереди вышагивают сразу четыре гармониста и, яростно раздирая меха, жарят «Лезгинку», а некоторые ещё и подпевают, ревя в простуженные глотки:

— В Александровском саду

Музыка игрался.

Разным сортом барышень

Туды-сюды шлялся.

– Барышен, барышен,

Какой ты хороший!

На мою болонку ты

Личностью похожий.

В полку, конечно, есть и духовой оркестр, но по такой погоде губами к трубам лучше не прикасаться. Враз, прилипнешь!

А я иду в строю, ёжусь от холода в шинели на рыбьем меху и такой же будёновке. Бьётся об спину винтовка, а на поясе болтается шашка, чтобы все видели — идет не какой-нибудь занюханный пехотинец, а краса и гордость Красной кавалерии! Но главное, я почему-то страшно, до зубовного скрежета, завидую гармонистам. Мне тоже хочется научиться играть, чтобы развлекать на привалах товарищей, а когда вернусь домой…

— Ну что? — отвлекает от некстати нахлынувших воспоминаний Изя.

— Уговорили, черти. Только, что-то подсказывает мне, нужна солистка. Женский вокал всем хорошо заходит. А блатным так в особенности.

— Я еще не здорова! — сразу же отказалась, почувствовавшая как ней скрестились наши взгляды, Маша. — И вообще, никогда не думала, что соглашусь с Семёновым (игнорирует мой псевдоним, зараза), но эта не самая лучшая идея!

— Как хочешь, — пожала плечами её подруга. — Мы и без тебя справимся.

Дом, в котором проходил «квартирник» находился даже не на окраине, а в ближней к Спасову деревушке — Фроловке. Лет примерно через пятьдесят или около того, здесь построят ТЭЦ, давшей впоследствии название возведенному вокруг него микрорайону. Но сейчас здесь ничего не предвещает будущего. Покосившиеся домишки, кривые и ухабистые улицы. К одной из околиц близко подходит лес, и там же наш «объект».

Массивное бревенчатое строение скрывалось за высоким забором. Вероятно, поначалу здесь была одна изба, но потом к ней пристроили несколько клетей, и накрыли общей крышей. На фоне прочих домов выделялось не сильно, а вот внутри…

Жарко натопленная печь, в двух смежных комнатах уставленные разной снедью и выпивкой столы, за которыми сидят здоровые хмельные мужики, да расфуфыренные разбитные бабенки и с интересом на нас поглядывают. Корделию здесь все знают. Расцеловавшись с соратницами по нелегкому ночному труду, и удостоившись нескольких одобрительных шлепков по филейной части, она устроилась рядом с главарем. Говорю так, поскольку никем иным этот гражданин с набриолиненной причёской и тяжелым взглядом быть не может.

— Ну, сыграйте, — с кривой усмешкой велел он.

Так мы разве против?

— Заходите к нам на огонёк, — начинаю я, одновременно делая знак Изе, после которого он начинает водить смычком по струнам.

— Пела скрипка ласково и так нежно!

В этот вечер я так одинок,

Я так промок, налей сынок…

Кажется, музыка заходит, потому что собравшиеся поглядывают на нас уже не настороженно, а с симпатией. За Розенбаумом следуют «Мальчики-налётчики» Звездинского, потом плавный переход к Кругу.

Из его репертуара, кстати, всё подряд не споёшь. Соловецкого лагеря ещё нет, а стало быть, и не появилась традиция накалывать на груди соборы. Поэтому «Золотые купола» не годятся. Зато «Заходите в мой дом» и «Владимирский централ» вполне. Правда, во Владимирском губернском изоляторе сейчас держат политических. Но среди уголовников немало бывших анархистов, эсеров и прочих разных, так что всё нормально.

Гвоздь программы, конечно же, становящаяся всё более знаменитой «Мурка». Ее любят и воры, и их «боевые подруги». Правда один подвыпивший уголовник, уперся в меня пьяным взглядом и спросил, с трудом ворочая языком.

— Ты откуда про Ростовские дела знаешь?

К счастью, его никто не слушал. Время от времени, нам подносят выпить. Тут, конечно, не то место, чтобы отказываться. Так что приходится принимать на грудь. Но мы с Изей стараемся только пригубливать, зато Владимиру Порфирьевичу, пожалуй, уже довольно.

Серёга, тоже нализался, но пока что исправно растягивает меха. Аккордеон по нынешним временам — редкость и я поглядываю на инструмент с нескрываемым вожделением, прикидывая, как и на что смогу выменять.

— Господин артист,