Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества - Сергей Николаевич Шкенев

ослабевших желудков. Впрочем, впечатляющее количество и разнообразие способствующих пищеварению вин радовало и внушало надежду на благоприятный исход праздничного ужина. А то, знаете ли, бывали случаи… Но не стоит о грустном – даже если и случатся неприятные последствия, так завтра же не в бой, не так ли? А некоторое расстройство можно и перетерпеть.

– Месье Аполлон, как вы считаете, пойдет ли ваш царь на заключение перемирия? – Капитан Граммон сделал глоток весьма недурного бургундского и поставил бокал на стол. – И почему ваша обворожительная супруга совсем не пьет вина? Будьте здоровы, мадам Манефа!

Разговор шел на французском языке, каковым Манефа Полуэктовна не владела, и при упоминании своего имени она вопросительно посмотрела на мужа. Аполлон Фридрихович перевел:

– Дорогая, француз интересуется, почему вы не пьете.

– Передайте ему пожелание пойти в собачью задницу.

Клюгенау улыбнулся и сообщил месье Граммону:

– Она предложила выпить водки за здоровье великого императора всех французов. Господа офицеры поддержат тост дамы?

Господа офицеры встретили предложение одобрительными восклицаниями, и по знаку хозяина кухарка выставила на стол огромную бутыль из почти прозрачного стекла с красочным этикетом и залитым сургучом горлышком.

– Это все нужно выпить? – с опаской уточнил капитан.

– Не переживайте, у нас есть еще! – успокоил Аполлон Фридрихович. – Винокурня Леонтия Шустова на Мясницкой! Поставщик двора Его Величества! Хлебная слеза! Дар русских полей! Ну и прочее…

Клюгенау долго бы еще изрекал похвалы в превосходных степенях, но его супруга решительно взяла дело в свои нежные ручки:

– По полной!

– Что она говорит?

– Неполный стакан оскорбляет славу французского оружия.

– Да?

– Устами женщин и младенцев часто говорит Господь.

– Хорошо! – Капитан поднял налитый расторопной кухаркой стакан: – Vive la France! Vive l’empereur!

Аполлон Фридрихович проследил за движением кадыка месье Граммона и тут же сунул ему соленый огурец:

– Вот! С личного огорода его светлости князя Александра Федоровича Белякова-Трубецкого.

Француз вяло отмахивался, но, справившись с мучительным кашлем и вытерев слезы, переспросил:

– У вас князья работают в огородах?

– А у вас разве нет? – в свою очередь удивился Клюгенау. – Впрочем, вы, кажется, что-то говорили о перемирии?

– Я говорил? – Живительное тепло, разливающееся по всему организму, сделало течение мыслей капитана вялым и тягучим. – Наш император намерен добиться не перемирия, а капитуляции.

– Чьей?

– Разумеется, вашей.

– Извините, господин Граммон, но я не воюю с Францией.

– Да? – Вялость вдруг сменилась необыкновенной легкостью. – Это легко исправить: прикажите подать перо и бумагу.

После того как все та же кухарка (единственная прислуга в доме, не считая конюха) принесла писчие принадлежности, капитан некоторое время потратил на освоение ручки со стальным пером. Удивительное и странное устройство… И в чернила не нужно макать каждый раз. Потом несколько минут ушло на сосредоточивание. Или сосредоточение? Впрочем, это неважно… главное, чтобы строчки получились ровные. По возможности, конечно.

– Извольте, месье Клюгенау! – Француз протянул Аполлону Фридриховичу исписанный лист.

– Что это?

– Документ, в котором Франция объявляет войну непосредственно вам! – Граммон рассмеялся удачной шутке. – За это нужно выпить!

– Непременно, – согласился поручик, бережно складывая бумагу. – Водки?

– Да! За победу французского оружия мы будем пить русскую водку!

Пока офицеры аплодисментами благодарили командира за свежий каламбур, Манефа Полуэктовна спросила у мужа:

– Чего это они?

– Войну мне объявили.

– Нести вторую бутыль?

– Пожалуй, две…

Где-то перед рассветом скрипнула дверь спальни, и сидевший на кровати Аполлон Фридрихович повернул голову. Супруга…

– Чему обязан столь позднему визиту?

Как и водится в приличных семьях, чета Клюгенау спала раздельно, дабы не нарушать благочестие излишним… хм… Да и возраст, точнее, разница в нем. Согласитесь, в пятьдесят четыре года тяжело быть героем не только на войне. Особенно не на войне!

– Что делать, Аполлон? – с несвойственной ранее фамильярностью спросила Манефа Полуэктовна и присела рядом. – Ты уже придумал?

Аполлон Фридрихович с неожиданной теплотой, появившейся впервые за пять лет совместной жизни, провел кончиками пальцев по щеке, застывшей от нечаянной ласки жены:

– Манечка… то есть… да, мне не оставили выбора.

Звякнули детали разобранного для чистки многозарядного пистолета, и этот звук будто пробудил Манефу Полуэктовну:

– Нам не оставили выбора.

– Ты женщина и не должна…

– Перед алтарем… Помнишь? И в радости, и в горе… Не спорь.

Только сейчас Клюгенау обратил внимание, что его супруга одета в мужское платье, и в тусклом свете ночника обрисовывается нечто, заставляющее сердце биться быстрее, а дыхание стать прерывистым и горячим. Как же хороша, право слово!.. Может быть, немного подождать с войной?

– Манечка…

Манефа Полуэктовна улыбнулась, отчего милые ямочки на щеках стали еще соблазнительнее, но тотчас приобрела прежнюю серьезность:

– Идем, Аполлон, нас ждут великие дела!

Какие именно дела, супруга не уточнила, но нервный жест, которым она стиснула рукоять висящей на поясе мужниной шпаги, недвусмысленно выказывал намерения. Брунгильда! Нет, валькирия!

– Дорогая, в первую очередь нужно позаботиться об офицерских денщиках и ординарцах.

Манефа Полуэктовна небрежно отмахнулась:

– Я еще с вечера велела отнести им мадеры. Много мадеры.

Едва слышный скрип половиц. Свет от горящих во дворе костров проникает в окна и отбрасывает на стены причудливые тени. Две фигуры в темноте… Одна – в дурацком завитом парике, съехавшем набок, другая радует глаз (если бы было кому смотреть) приятными округлостями в нужных местах. Тишина. Тяжелый запах, от которого становятся дыбом волосы и бежит холодок по спине.

Шепот:

– Не старайся перехватить глотку, душа моя. Ты и так вся перепачкалась… Знаешь, сколько сейчас стоит новый сюртук?

– Но ведь закричат!

– Если все сделать правильно, то никто не закричит. Пойдем, покажу.

Скрип половиц сменяется звуком открываемой на смазанных петлях двери. Торопливые и в то же время мягкие шаги… Опять тишина. Что-то звякнуло…

– Вот видишь, шомпол в умелых руках как бы не надежнее ножа или шпаги. Господина Граммона сама или помочь?

– Сама. Обратил внимание на ухмылку этого мерзавца?

– Когда он говорил о государе императоре?

– Нет, когда меня глазами раздевал.

– Вот су…

– Аполлон…

– Прости, дорогая, это непроизвольно.

Французский капитан умер с улыбкой на лице. Неизвестно, что ему снилось, но спи спокойно, дорогой господин Граммон, так и не вернувший себе приставку «де». Извини, но ты сам начал эту войну.

Ближе к полудню, там же

Аполлон Фридрихович благодарил Господа, надоумившего когда-то Клюгенау-старшего перейти в православие из лютеранской ереси. Иначе он бы ни за что не построил в Кошелкино каменную церковь. Не Господь, разумеется, а покойный Фридрих Иоганнович. Зато теперь за крепкими стенами нестрашны французские пули, а с колокольни открывается замечательный вид на деревню. Да, замечательный вид… и возможность обстрела, разумеется.

Когда супруги пробрались в храм с десятком ружей и мешком боеприпасов, священник отец Сергий пришел