Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса

К тому времени, когда я стал командовать чезетом, нас вытеснили из Сирии. Дамаск попал в кольцо глухой блокады, но держался до сих пор – на героизме жителей, поедавших крыс и кошек, и военных грузах, что перебрасывались по воздуху из Библа и Сидона. В Палестине ситуация была получ-ше – хоть нас отбросили за Мертвое море и Иордан, хоть битвы шли под иерусалимскими стенами, но порты Финикии, от Библа на севере до Газы на юге, были еще за нами. Там, в Палестине, мы сражались большей частью с хеттами, союзниками ассирийцев, но Иерусалим, где я получил ранение, штурмовали отборные части Синаххериба. Захват города являлся для них не военной задачей, а политической; в честь нашего владыки, как я уже говорил, его переименовали в Джосерград, и сдать врагу такую цитадель было великим позором. Триста тысяч воинов, наших и ассирских, полегли у его стен, и стали они воистину стенами плача. Что же до мирных жителей, роме и ханебу, финикиян и сирийцев, греков и аравитян, их было перебито без числа. Кто попал под бомбы и снаряды, кто сгорел в своем жилище, кто подавился «ветром Нергала», кого зарезали враги…

Отстояли мы этот Джосерград – правда, там теперь пустое пепелище, где трава не растет и вода не течет. Отстояли! Но, как говаривал Ганнибал, стратег из Карфагена, можно выиграть битву и проиграть войну. Судьбы ее решались не в Палестине, а на Синае, ибо Синай – ключ к вратам Та-Кем. Здесь, среди бесплодных гор и пересохших ручьев, фронт выгнулся дугою в тридцать сехенов; на нашей стороне – окопы и траншеи, колючая проволока да минные поля, и то же самое – у ассирийцев. Здесь я и воевал со своими «волками», и здесь прибился к нам Давид.

Вывезли его из-под Дамаска, когда генерал Памфилий, спартанец, принявший наше подданство, решил прорвать блокаду внезапным ударом, но сил не рассчитал и положил свой гвардейский корпус под танками ассиров. Надо сказать, все спартанские военачальники упрямы и безжалостны – бьются до последнего бойца, прут на танки, мины, пулеметы, а до солдатских жизней им дела никакого нет. Памфилий был из таких. Очень, говорят, гордился, что в предках у него Менел – царь спартанцев, воевавший с Троей, как описано Гомером.

Когда ассиры разгромили корпус, добрались до штаба и зарезали Памфилия, его заместитель сириец Воршилла собрался отступить к Сидону. Чтобы вывести людей из окружения, оставил заслон в сотню гвардейцев и велел им день стоять и ночь держаться. И они сражались точно львы, жгли ассирские танки и сходились с врагом врукопашную, а выполнив приказ, ушли на запад – двадцать восемь израненных солдат, что выжили из сотни. Повезло им, очень повезло – видно, мать Исида отвела от них погибель… Наша пропаганда тоже не дремала: Памфилия восславили героем, солдатам выдали по бляхе и назвали их гвардейцами-памфиловцами. Но если разобраться, не памфиловцы они, а воршиловцы – ведь последний приказ им отдавал стратег Воршилла.

Переправили их в Газу для лечения, а там находился на отдыхе мой волчий чезет. Временами я заглядывал в Дом Жизни,[36] пил вино с главным лекарем-жрецом и осаждал его супругу, сочную, как танаренский персик. Уж не помню, добился ли я желаемого, раздвинул ли ей коленки, но Давида приметил и взял к себе. Он был из обреченных Монту – парень без дома и поля, без стада и родни, все потерявший на войне и ею же вскормленный. Такие умеют лишь сражаться.

Я выключил ушебти и прислушался. В кухне Иапет и Хайло спорили у кувшина с пивом. Напиток прокис, и ливиец убеждал дикаря-северянина, что пробовать его нельзя – случится слоновья болезнь,[37] а в пустыне это верная смерть. Но Хайло не мог оторваться от кувшина, и вскоре раздались гулкие звуки – глот, глот, глот.

– Чтоб тебе сдохнуть, дурак прожорливый! – прошипел Иапет. – Пусть Сет плюнет тебе в пиво ядовитой слюной!

– Не гунди, рыжий. Где ты видишь пиво? – отозвался Хайло. – Это не пиво, а шакалья моча!

Глот, глот, глот.

– Что же ты его пьешь, отрыжка бегемота?

– Жалко. Добро пропадает. Знаешь, рыжий, сколько лет я пива не пил?.. – Глот, глот… – Хотя хреновое ваше пивцо… У нас такое и за квас не держат.

Глот, глот, глот.

– В песках пустыни сгниет твоя задница, болван. Предстанешь без нее перед Осирисом.

– Осиррис кррут, кррут! – завопил попугай.

– Что мне ваш Осирис? – пробурчал Хайло. – Дам дубаря, так к своим пойду, к Триглаву-батюшке, к Моране-матушке…[38] – Глот, глот… – Уж они-то меня узнают, приголубят… – глот, глот, глот… – скажут: честно ты жил, Хайло, и честно помер, упившись пивом… – глот, глот… – вот тебе, парень, еще кувшин такой же дряни…

Глот, глот, глот… Бумм! Хайло расколотил пустой кувшин о стену. Для чего и почему, не ведаю. Знаком я с многими народами и племенами, что разнятся между собой обычаем, местами обитания, цветом кожи и понятиями о богах, но существует нечто, объединяющее нас в два больших сообщества. Мы, люди Черной Земли, – созидатели, и свидетельство тому наши города и храмы, наши поля, каналы и пирамиды. В привычке созидать греки, римляне, карфагеняне схожи с нами, а вот ассиры, кушиты, ливийцы и северные варвары – разрушители. Увидят чужое святилище – нужно поджечь, захватят город – нужно разграбить и снести с лица земли… Чем не угодил кувшин Хайлу?.. Выпил пиво, и оставь его в покое… Однако – бац! – и о стену!

Я вышел из казармы. Заря уже угасла, и солнечный диск всплыл на палец над зеленым восточным берегом. По Реке скользили первые лодки рыбаков. К западу, в бескрайней пустынной дали, маячили барханы, разрезанные ослепительно белой полосой дороги. Ближе к нам возносились вершины огромных пирамид, хранивших прах великих фараонов древности – Снофру, Хуфу, Хафры и Менкаура.[39] Усыпальницы помельче и изваяние сфинкса затерялись у их подножий.

Мы были готовы выступать: припасы собраны, бурдюки наполнены, бойцы построены. Руа и двое убитых солдат лежали на носилках – их полагалось с почестями предать земле, но не здесь, на берегу Реки, а в сухом песке пустыни. Стоявший у казармы грузовоз привлек мое внимание. Я подумал, что коли есть машина, а к ней – дорога и горючее, то почему бы не использовать такую божескую милость. Тем более что водитель у нас тоже имелся – Рени, утопивший свой танк в иорданских водах.

Я спросил его, исправен ли грузовоз. Машина была в порядке.

– Возьми десяток немху и поезжай по дороге, – распорядился я. – Надо выяснить, куда она ведет. Возможно, к оазису Нефер. Если так, ты доберешься до него и сможешь вернуться к нам раньше полудня.

Рени в восторге закатил глаза – должно быть, стосковался по рулю и педалям. Названные им бойцы полезли в кузов, на крыше кабины установили пулемет, подняли ящик с патронами и бурдюки с водой. Потом зафырчал мотор, Рени гикнул от избытка чувств, и мне подумалось, что он совсем еще мальчишка – вряд ли видел двадцать Разливов. Слишком молод для офицера-знаменосца… Вероятно, чин ему дали в силу традиции – на бронеходных колесницах и в воздушных войсках служили не сыновья ткачей, а парни поблагороднее. Знали бы родичи Рени, чем завершилась его служба! Может, знали да помалкивали про лагерь 3/118, гнусную нашу яму… Как говорится, своя кожа ближе к костям.

Рени запел. Голос его был звонок, и петь он любил – только не божественные гимны и не любовную чушь, которой услаждают слух красавиц, а боевые песни, что сочиняют в особом отделе Дома Войны.

Над пустыней ветер веет жаркий,Край суровый тишиной объят.У барханов встали наши танки,На песках, что в Сирии лежат…

Грузовоз помчался по дороге. Из облака пыли, поднятой гусеницами, донеслось:

В эту ночь решили ассирийцыПерейти границу у реки…

– Грраница, грраница!.. – отозвался попугай на плече Хайла. – Ассирр трруп, трруп!

– Вперед! – сказал я, и мы тронулись в дорогу.

По пустыне, как уже говорилось, ходят ночью. Но переждать жаркое время было нельзя – тут, на западном берегу, тоже хватало населенных пунктов. Правда, воинские гарнизоны в них не стояли; считалось, что со стороны Сахары, моря знойных песков и обманчивых миражей, нам ничего не угрожает. Не потому ли здесь велись те тайные работы, о которых поведал Ранусерт?.. Но что тут строили?.. Я терялся в догадках.

Хайло сопел за моей спиной, мешая думать; казалось, я слышу, как в его брюхе булькает прокисшее пиво. Иапет двигался бесшумно, словно охотничий гепард, да и другие мои спутники, привычные к жаре, не задыхались и не хрипели, а шли бодро, пользуясь утренним временем. Отшагав треть сехена, мы приблизились к великим пирамидам, стоявшим на бесплодной и ровной как стол возвышенности. Их вершины подпирали небо, грани, одетые полированным камнем, блестели в солнечных лучах; возможно, тот камень был из нашей ямы, в которой тысячелетия назад копались древние.

– Мать твою Исиду! – пропыхтел Хайло. – Во наворотили! А к чему?