Валерий Елманов - Крест и посох

Ознакомительный фрагмент

Запястья стягивали широкие серебряные обручи браслетов с рядом узоров и загадочных значков.

Слегка склонив голову — в самую меру, вежливо, но не подобострастно, — гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.

— Стало быть, далее, — прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.

— Я не один, княже. Со мной люди. — И гигант вопросительно посмотрел на Константина.

— Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.

— Я понял, княже, — так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: — Вот людей размещу на покой и непременно приду.

Как ни странно, но Эйнар почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже неосознанную симпатию к этому молодому русобородому здоровяку, стоящему перед ним.

На пути через Гардарику[19] ему трижды доводилось беседовать с князьями, но с теми, как ни хотелось того Эйнару, путного разговора так и не получилось.

Первый из них был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Да и во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем.

Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.

Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное — почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься.

Третий — набожный и богомольный — даже не стал ничего предлагать.

Ожский князь очей не отводил, мыслей тоже не таил — открыто поведал, что хочет пригласить к себе на службу. Может, и не сладится в очередной раз, но потолковать стоит.

И на вечернюю трапезу к Константину он не только пришел, но и прихватил с собой — как князь и сказал — пяток своих людишек.

Причем прихватил не мудрых, уже поживших и немало повидавших. Увы, но таковых у Эйнара почти не имелось.

Пришлось искать им замену среди тех, кого хватало, и даже в избытке — куда моложе. Зато были они, за исключением одного, не просто крепкие телом, но могучие, словно дубы-великаны.

Не беда, что они не смогут подсказать Эйнару то, до чего не дойдет его собственный разум. Зато князь воочию увидит товар, который, по всей видимости, собрался прикупить. Увидит и поймет, что за службу такого народца гривенкой или даже десятком отделаться не получится, ибо его молодцы стоят куда дороже.

А своим спутникам, которые должны были сопровождать его к князю, еще загодя предложил в очередной раз помыслить, как быть, коли князь позовет к себе на службу.

Впрочем, особо думать им не приходилось, поскольку все уже было обговорено, причем давным-давно, еще когда они только-только подплывали к русским берегам.

Вот только не складывалось оно. Как ни хотелось прервать надоевшие скитания, все равно не складывалось, хоть ты тресни.

Но и цену скидывать было нельзя. Не меч продаешь, но руку с мечом, не бронь, но грудь вместе с нею, а проще говоря — самих себя. И если ты сам дешево ценишь свою кровь и жизнь, то и прочие на тебя станут глядеть точно так же.

Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.

— Борд Упрямый, сын Сигурда, — махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников.

Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот ростом он явно уступал вожаку.

Говорить он тоже был далеко не мастак, и все речи от его имени вела жена по имени Тура — крепкая женщина, статью и дородством ничуть не уступающая своему супругу. Она, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в пятерку.

— Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину, — пояснил появление дамы за трапезой Эйнар. — Сделать-то сделал, а вот поменять мужскую стать у него времени не хватило.

Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках.

Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой — невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи.

На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как Эйнар.

По иронии судьбы именно рыжий носил самое звучное имя — Викинг Заноза, сын Барнима.

Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожие один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были братьями, правда, не родными, а двоюродными. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.

После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону.

Эйнар полагал, что князь заведет речь о том, как славно живется местной дружине, сколько гривен имеет каждый его воин, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее…

Но Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше выспрашивал сам — откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые прихватили с собой даже жен с детишками.

А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[20] никакой возможности не было.

На смерть, что ли?

Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[21], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.

А ведь как хорошо все начиналось для них.

Даже столицу — Осло — успели захватить, да не тут-то было.

До того как им подняться, именитые всё меж собой грызлись. После смерти Инге II[22] никак им не удавалось поделить власть да решить, чей же король главнее — то ли Гуторм, сын умершего Инге Бордсона, то ли малолетний Хакон.

А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.

Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя — священника Бене[23], который поклялся, что он — сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[24].

Почуяли те, кто уже успел награбить земель да прочего добра, что для них запахло жареным, и вмиг объединились все лендерманы[25] вокруг внука Сверре, разом забыв прежние распри и провозгласив тринадцатилетнего мальчишку королем[26].

Тут-то и наступил для сторонников Бене смертный час. Хорошо хоть, что они успели пробиться к заветному фьорду. Но королевские войска шли след в след, и, если бы не двадцать лучших воинов, которые добровольно остались сдерживать их напор в узком — с трудом разойдутся две повозки — ущелье, сгинули бы все. А так выжили.

Кроме тех двадцати, конечно.

Вечная им слава.

Возглавил же оставшихся на смерть воинов Тургильс Мрачный, сын той самой Туры, что сидит здесь за трапезой. Характером он пошел в отца — больше двух слов подряд ни разу не сказал, все молчком да молчком, зато сердце имел храброе.

Всего на сутки задержали они войско, но этого времени как раз и хватило остальным, чтобы уплыть прочь от родной земли, которая в одночасье стала чужой и враждебной.

Впрочем, нет. Зачем хаять ни в чем не повинные скалы, фьорды, землю. Это уже люди их такими для них сделали, постарались. А за что? Правды хотели, справедливости, чтоб по чести все было, как в старину, и на тебе.

Но не станешь же рассказывать обо всем князю.

Ведь против таких же, как он, только в Норвегии живущих, мечи да секиры подняли.

Не поймет.

Именно так устало мыслил Эйнар, избранный ярлом людьми, которые в тот сумрачный вечер отплыли от родных скал, в мыслях прощаясь навек со всем, что так дорого и мило.

А очнувшись от своих дум, он с удивлением обнаружил, что, оказывается, сотоварищи его не только начали рассказывать всю невеселую историю, но уже вроде как и заканчивают, а князь не только не злится, но вроде бы даже совсем наоборот — сочувствует.

Конец ознакомительного фрагмента