По прозвищу Святой. Книга первая - Алексей Анатольевич Евтушенко

проверить меня и убедиться, что я тот, за кого себя выдаю. Но не только. Что я не шпион, что меня не перевербовали немцы. Сможешь?

— Не уверен, что получится адекватно. У меня мало информации по методам допроса, которые применяли в НКВД.

— Постарайся сделать максимально адекватно. Начали.

— Имя, фамилия? — обычно бодрый и приятный голос КИРа стал тусклым и равнодушным.

— Николай, — ответил Максим. Николай Свят. Иванович, — добавил он.

— Я не спрашивал отчества. Год рождения?

— Одна тысяча девятьсот двадцатый.

— Место рождения?

— Не помню.

— Не помните, где родились?

— Так точно, товарищ капитан, не помню. Я вообще мало что помню о себе…

Инсценировка допроса продолжалась чуть меньше пятнадцати минут. Выяснилось, что шансы быть расстрелянным своими же у Максима велики.

— Слишком много провалов в памяти, и они весьма удобные, если можно так выразиться. Удобные для того, кто хочет выдать себя за другого, — пояснил КИР.

— Ну да, — согласился Максим. — Тут помню, тут не помню. Прямо как в старом советском фильме «Джентльмены удачи».

— Именно. Только мы не в кино. Сейчас, в самом начале войны, немцы засылают в тыл советских войск диверсионно-разведывательные группы пачками. И все они выдают себя за красноармейцев. Хаос, паника, Красная армия отступает… И тут ты такой объявляешься, в форме и с документами. Живой, здоровый, только память местами потерял. Вся информация, которой я обладаю, говорит о том, что вряд ли тебя отправят на медицинское освидетельствование. Скорее всего, поставят к стенке. Особенно после того, как твои сослуживцы тебя не опознают со стопроцентной гарантией.

— Почему не опознают? Похож ведь! Один в один практически. К тому же эти дни я внимательно наблюдал за Николаем. Словечки его запоминал любимые, вот это вот «ясно-понятно», как он нижнюю губу трёт в задумчивости. Даже походку. О чуть косолапит, вот так… — Максим показал.

— Да, это поможет, — сказал КИР. — Но ты забыл про обертона. Голос. Ваши голоса тоже похожи, баритоны, но всё же немного разные. Тот, кто очень хорошо знал настоящего Николая, может заметить эту разницу.

— Чёрт, ты прав. Про обертона я как-то не подумал.

— Там кроме обертонов хватает несовпадений. Ты заметил, к примеру, что у Николая было мягкое «г», фрикативное? Так говорят на Украине, на Дону, вообще на юге России. А ты выговариваешь «г» твёрдо, как настоящий москвич.

— Потому что я и есть москвич, — сказал Максим.

— Вот. А Николай наш с Украины. Хоть и русский. Мы, кстати, если не забыл, тоже сейчас на Украине находимся. Скажіть, будь ласка, котра година?

— Что? — растерялся Максим.

— Я спросил, который час. По-украински. Николай наверняка бы понял и ответил.

— Н-да. Об этом я тоже как-то не подумал. А вот о чём подумал сейчас — это о бане.

— О бане? — не понял КИР. — Ты же вчера мылся.

— Я имею в виду, что мы с покойным младшим лейтенантом хоть внешне и похожи, но тот, кто видел Николай Свята в бане, заметит разницу.

— Мускулатура, — догадался КИР. — Ты заметно лучше развит. Это сразу видно. Он наверняка ходил со своими сослуживцами в баню.

— Или на пляж.

— Или у него была любовница. Возможно, не одна. Они тоже разницу заметят.

— Любовницы — это серьёзно, — вздохнул Максим. — Женский взгляд такие вещи подмечает мгновенно. Что ж, значит, первоначальный план был правильным. Остаёмся здесь и начинаем партизанить. Бить немцев тылу. А там посмотрим. Но легенду, что я Николай Свят, лётчик, сбитый в этих краях и частично потерявший память, я всё же возьму на вооружение. Здесь она для своих вполне подойдёт.

— Возражать не стану, — сказал КИР.

[1] «Песня о Родине», слова В. Лебедев-Кумач, музыка. И. Дунаевский. Впервые прозвучала в кинофильме «Цирк» (1936 год).

[2] Максим цитирует «Песенку фронтового шофёра» на слова Бориса Ласкина и Наума Лабковского. Музыка Бориса Мокроусова. 1947 год.

Глава шестая

— Давно хотел спросить. Откуда у тебя такая любовь к старому советскому кино?

— Интересный вопрос. Особенно от искусственного разума.

— Причём здесь искусственный разум? Я видел все фильмы всех времён и народов, которые только имеются в цифровом доступе. Включая фильмы, сгенерированные искусственным разумом. И помню их все от первого кадра до последнего. В отличие от тебя.

— Но я умею любить, в том числе и фильмы, а ты — нет.

— Иногда мне кажется, что я тоже умею. Во всяком случае, некоторые фильмы мне нравится пересматривать.

— Например?

— «Скромное обаяние буржуазии» Луиса Бунюэля. «Корпорация 'Святые моторы» Алекса Кристофа Дюпона. «Сталкер» Андрея Тарковского. Это навскидку.

— Интересный выбор. А ты не прост, КИР.

— Это дубли у нас простые. Цитата. [1]

— Узнал. А что насчёт фильмов, сгенерированных… э-э…твоими коллегами, пересматриваешь их?

— Нет, они мне малоинтересны.

— Почему?

— Слишком предсказуемые. Впрочем, как и большинство фильмов, созданных людьми. Но ты так и не ответил на мой вопрос.

— Прочему я так люблю старое советское кино? Даже не знаю. Во-первых, не так уж я его и люблю, только классику, выдержавшую проверку временем. А во-вторых, наверное, потому, что она — классика. Я и голливудскую классику люблю. А также французскую, итальянскую и немного польскую.

— Понял, спасибо. Классика, проверенная временем. Логично.Я тоже пересматриваю классику.

— Только учти, что любовь часто вне логики. Люблю, потому что люблю. И точка. Понимаешь? Но мы отвлекаемся, давай продолжим.

— Давай. Пять минут первого?

— П’ять хвилин першого. Чi п’ять по дванадцятой, якщо ми на львівщині. Але ми не на львівщині [2].

— Добре. Скажи паляниця [3].

— Паляниця.

— Хватаешь на лету. «Л» чуть мягче.

— Пальяниця.

— Теперь слишком мягко. Там нет выраженного мягкого знака. Просто чуть-чуть мягче.

— Ты мене втомив.

— Головне, щоб тебе ОУН не втомила. До самої смерті [4].

— Це ми ще подивимося, хто кого втомить [5].

Максим учил украинский.

Если придётся, людям он будет представляться Николаем. Николаем Ивановичем Святом. Так решил.

Но для себя и КИРа оставался Максимом.

Что до украинского — это было необходимо. На Житомирщине тысяча девятьсот сорок первого года, где они оказались, русский язык знали и понимали все. Но украинский был в ходу всё-таки больше.

— Будь тридцать девятый