Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 - Ник Тарасов

о колено. — А я уж думал, сдохну сегодня в той яме!

— Не сдохнешь, — пообещал я. — Тебе еще внуков нянчить. Всё, разойдись! Первая десятка — баню топить, остальные — дрова колоть и воду таскать!

* * *

Баня была нашей гордостью. Срубленная на скорую руку, проконопаченная мхом, она стояла на берегу ручья, наполовину врытая в землю. Топилась она по-черному, и когда я вошел внутрь, там стоял такой густой, плотный дух березового веника, дымка и распаренного дерева, что хоть топор вешай.

Внутри был ад. В хорошем смысле.

На полке, в клубах пара, ворочались голые тела. Архип, похожий на медведя, которого ошпарили кипятком, охаживал веником Семёна. Тот орал благим матом, но не уходил, подставляя спину под хлесткие удары.

— Поддай, Михей! — ревел Архип. — Мало жару! Кости ломит, выгнать хворь надо!

Михей плеснул на раскаленные камни ковш воды с настоем мяты и пихты. Камни шикнули, выстрелив облаком невидимого, яростного пара. Уши свернулись в трубочку.

Я сидел чуть ниже на скамье, намыливаясь поташом, и чувствовал, как с меня сходит не просто грязь. Сходила усталость. Сходил страх. Сходила ответственность, которая давила на плечи пудовым грузом каждый день.

Здесь, в этом полумраке, среди голых, потных, красных мужиков, не было командиров и подчиненных. Были просто люди. Живые, настоящие.

— Эх, хорошо! — выдохнул Игнат, сползая с полка. — Как заново родился.

— А то! — Архип слез следом, отдуваясь. — Андрей Петрович, а правда, что в городе бани каменные? И вода сама в трубы течет?

— Правда, Архип.

— Скукота, — вынес вердикт кузнец. — Ни духа, ни жару. То ли дело у нас! Ну что, мужики, в снег?

— В снег! — подхватили остальные.

Дверь распахнулась, и ватага голых, дымящихся на морозе мужиков с диким улюлюканьем высыпала на берег ручья.

— А-а-а! — заорал Семён, плюхаясь в сугроб.

Снег зашипел, соприкасаясь с раскаленными телами. Я прыгнул следом. Тысячи ледяных иголок вонзились в кожу, сердце ухнуло куда-то в пятки, перехватило дыхание. Но через секунду по телу разлился такой жар, такая дикая, первобытная энергия, что захотелось перевернуть горы.

Мы растерлись снегом, красные как раки, хохочущие, живые, и бросились обратно в спасительное тепло предбанника.

Там уже ждал Елизар. На столе, застеленном чистой тряпицей, стояла бутыль, нарезанное ломтями сало, лук и черный хлеб.

— С легким паром, работнички, — улыбнулся старик.

Он разливал сам. Строго по одной кружке. Самогон был мутный, пах сивухой и хлебом, но шел на удивление мягко, разливаясь внутри теплым маслянистым шаром.

— Будем, — коротко сказал я, поднимая кружку. — За то, что живы. И за то, что победим.

— Будем! — рявкнули мужики.

Выпили. Крякнули. Захрустели луком.

Алкоголь ударил в голову почти мгновенно — на распаренное тело много не надо. Но это был не тот пьяный угар, от которого тянет на подвиги или драку. Это была добрая, ленивая расслабленность. Языки развязались.

— А я вот помню, под Парижем дело было, — начал травить байку Игнат, закусывая салом. — Зашли мы в деревню одну, а там вино — в бочках, как у нас квас. И бабы… ух, чертовки! Глазами стреляют, лопочут чего-то по-своему…

— Да брешешь ты, дядь Игнат, — лениво отмахнулся молодой Ванька. — Какие бабы? Тебя ж, поди, и не пускали к ним.

— Это меня-то? — Игнат притворно возмутился. — Да я, щенок, тогда усы крутил так, что мадамки сами в обморок падали!

Хохот сотряс бревенчатые стены. Смеялись легко, до слез. Архип рассказывал, как ковал то самое ядро, на котором Мюнхгаузен летал (врал, конечно, но красиво врал). Михей вспоминал, как они с братом медведя в берлоге будили, а тот оказался не медведем, а беглым каторжником, который там от зимы прятался.

После бани был обед. Марфа с Татьяной (из семьи, что беглецами были) постарались на славу. Щи были густые, наваристые, с огромными кусками мяса. Каша гречневая с салом. Чай с травами.

Ели молча, основательно, выскребая миски хлебными корками до блеска.

Весь остаток дня лагерь жил в ленивом, сонном ритме. Кто-то спал, завалившись на лавку. Кто-то чинил одежду, неспешно работая иголкой. Кто-то просто сидел у печки, глядя на огонь.

Шурфы не остыли. Мужики сами, без понуканий, по очереди ходили к ямам.

Вечером я вышел проверить посты. Небо было чистым, усыпанным звездами так густо, что казалось — протяни руку и зачерпнешь горсть. Мороз крепчал, деревья трещали от холода, стреляя, как ружья.

У ворот стоял Игнат. Он не пил больше той единственной чарки. Стоял, опираясь на штуцер, и смотрел в темноту.

— Тихо? — спросил я, подходя.

— Тихо, командир. Зверьё только ходит. Волки выли недавно, далеко, у Чёрного распадка.

— Пусть воют. Главное, чтоб двуногие волки не лезли.

Игнат помолчал, потом повернулся ко мне.

— Спасибо тебе, Андрей Петрович.

— За что? За баню?

— За то, что людьми нас считаешь. Мужик — он ведь как лошадь. Его гнать можно долго, он терпеливый. Но если только кнутом — он либо сдохнет, либо взбесится и телегу разнесет. А ты… ты овса дал. И холку почесал. Это не забывается.

Я посмотрел на звезды.

— Мы в одной упряжке, Игнат. Если телега разлетится — нам всем конец.

— Это верно. Теперь до весны дотянем. Зуб даю.

— Иди грейся. Моя очередь стоять.

Игнат хотел возразить, но посмотрел мне в глаза и кивнул.

— Добро. Но через два часа сменю. Нечего командиру на морозе торчать.

Он ушел в тепло сруба, а я остался один на один с тайгой. Холод пробирал даже сквозь тулуп, но внутри было тепло. Этот день, этот простой день без войны и работы, дал мне больше уверенности в завтрашнем дне, чем все килограммы золота в моем сундуке.

Внезапно краем глаза я заметил движение. Там, у кромки леса, где начиналась тропа к дальнему шурфу. Тень.

Я напрягся. Дозорные? Нет, дозорные на вышках. А это…

Тень отделилась от дерева и метнулась к поленнице дров. Движения были быстрыми, крадущимися. Не походка рабочего, идущего отлить. Это была походка хищника. Или разведчика.

Я положил руку на револьвер — тот самый, капсюльный, купленный у Гюнтера. Я слегка сместился, прижался к частоколу.

Тень была уже у стены кузницы. Человек. Одет в белое — маскхалат? Нет, просто вывернутый наизнанку тулуп. Умный. На снегу почти не видно.

Он присел у окна кузницы, заглядывая внутрь.

Чужой.

В лагере двадцать пять человек. Я знаю походку каждого. Я знаю каждую заплатку на их одежде. Этот был чужой.

Как он прошёл мимо постов? Фома на вышке спит? Или…

Холодок пробежал по спине. Если сняли часовых…

Я взвёл курок. Щелчок прозвучал в тишине, как