Автономное плавание - И. А. Намор

и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Себастиан риттер фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, «что-то особенное».

– Я брежу? – спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон. И главным доказательством этого факта, как ни странно, являлось то, что он взял наконец полный контроль над телом и психикой парня, что отражался сейчас в зеркале. Разумеется, это он – риттер хренов – еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал.

Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, «накушавшись вволю», усталые и веселые, они возвращались в гостиницу, сиречь на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель «Ambassade». Теперь, просматривая этот «сон» заново, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в «злоупотреблении крепкими напитками»… Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе…

Вероятно, это был грас[26], – грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический, выдержанный и который…

«Самое смешное, – подумал он с тоской, – что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург имел массу порочащих его связей, хотя и бывал – иногда – беспощаден к врагам рейха. Как говорится, noblesse oblige, положение офицера СД действительно обязывало».

Н-да, дела, «ночь была»… – а вот эту песню сочинить еще не успели…

Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был, причем был там где положено. И дома – те же самые – стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те больше похожи на экспонаты выставки технических раритетов.

Но как это возможно?!

Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать «гевалт!». Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал «на раз» только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все происходящее вокруг смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а «погодя», но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь – даже как-то лениво – закурил этот чертов «Житан» и пошел искать бритвенные принадлежности.

Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не оказалось. Зато у «нибелунга» имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой. Похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад, не считая кино, когда вот так же и даже чуть ли не такой же золингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень. Как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию и даже не порезался ни разу.

«Как там было, в анекдоте? – ехидная мысль не отпускала в течение всего процесса. – Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею».

– Гут! – сказал Ицкович вслух, изучив результаты «совместных» еврейско-немецких усилий. – Я бы даже сказал, зер гут! Как думаешь?

Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

«А если я спятил?» – спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.

Ну что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

«Вот так, взял и провалился в 1936 год?»

Получалось, что именно так. Взял и провалился на…

«На семьдесят четыре года», – подсчитал Ицкович.

Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936-го, или мужики «упали» вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть из предположения, что он здесь один и навсегда.

Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

«Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?»

И тут до Ицковича наконец дошло: собственно «бабы» этого обормота, что достался Олегу в качестве «костюмчика», совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

«Да он же гомик, этот фашист!» – с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет «сами знаете чего», а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось вначале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся, видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

«Ну, хоть что-то!» – с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему судьба. Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош – «Ведь хорош?» – собой. И что такое одышка – даже притом, что смолит напропалую «Житан» и «Лаки страйк» – знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии, даже не догадывается.

«Это в активе, – остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. – А в пассиве…»

В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.

Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски,