Пушинка в урагане (наш человек на троне). Часть 1 - Сергей Юрьевич Ежов

А ночью приснился мне престранный сон:

Я на вечерней прогулке, однако, но не в окрестностях Петербурга, где живу сейчас, и не там, где я когда-либо бывал, но отчего-то в местности вполне знакомой. Под ногами дорога, мощенная шестигранными плитками, вроде тех, что используются на покрытие аэродромов, правда, размером поменьше. Справа несжатое осыпающееся поле ячменя вперемешку с овсом, слева дубрава, по опушке поросшая мелким кустарником, а ниже по склону река. Река неширокая, с обрывистыми берегами и заболоченным топким руслом. Я смотрю на реку: здесь, по ощущениям, обязательно должен быть мост, но его нет. Впрочем, это неважно: я ведь просто гуляю, и переправа мне без особой надобности. Была б — перешел бы, а нет, так и пойду туда, куда есть путь.

Солнце уже зашло за горизонт, но ещё снизу подсвечивает облака, а полная Луна краешком выглядывает из-за тучи, словно решая — выходить или не выходить. Но вот вышла, и осветила тех, кто меня сопровождает: эти длиннейшая колонна людей. Колонна извивается по дороге среди полей, скрываясь за поворотом, за дубравой, мимо которой я уже прошел.

Что-то странное в лицах этих людей. Непонятное какое-то, нездешнее. Ба! Да я же всех знаю!

Вот дурачок Алёша, что когда-то жил в посёлке, в котором я ходил в школу. Алёшу сбила случайная машина, когда тот, водрузив на свой велосипед бачок от мотоцикла, мчался по переулку, звонко рыча, изображая рокот движка. Шофёр злополучного самосвала видимо отвлёкся и не успел среагировать на велосипедиста, неожиданно вылетевшего из-за кустов, вот он и задел крылом велосипед, и Алёшу на нём, да и отбросил их вместе на столб.

Я никогда не дразнил Алёшу, и может быть поэтому, меня, тогда совсем ещё мальчишку, попросила нести гроб с Алёшей его мать, старуха возрастом чуть за пятьдесят. Полотенце, на котором лежал гроб, натирало мне шею, руки были ещё слабыми, и я с трудом удерживал его, чтобы не выскользнуло из ладоней. Ступая в ногу с другими носильщиками, я всё глядел на Алёшу, по подбородок укрытого белой простынёй с какими-то странными надписями и рисунками, с лентой на восковом лбу. Тогда, помню, меня поразило выражение безмятежного восторга, оставшееся на лице ребёнка тридцати с лишним лет от роду.

Вот неловко опираясь на костыли, ковыляет одноногий Олег, недавно померший от пьяного инфаркта. Я сам вызывал к нему полицию и скорую, а потом до поздней ночи ждал труповозку, чтобы передать им постановление на вскрытие. Мы не дружили, и за десять лет моей жизни в Ольшанке поговорили-то раз пятнадцать, но и он в ряду.

И эта пятёрка парней в солдатских бушлатах мне знакома: во время службы в Армии, на полигоне в Печенге, я вечерком решил пробежаться на лыжах. Я был уже дедом, так что имел право на маленькие чудачества.

На бойцов я буквально свалился: они расположились в яме, заготовке под землянку, с уже частично перекрытой крышей. Рядом лежали, брёвна, доски и инструменты. Чернело погасшее кострище. На некоем подобии стола лежала немудрёная закуска, и почти пустая бутылка из-под «Дюшеса» с какой-то жидкость. Ещё две таких же бутылки валялись рядом. Стояли солдатские кружки, и спиртом почти не пахли: прошло много времени с тех пор, как парни из них пили. Все пятеро сидели рядком, откинувшись на земляную стенку, у всех были открыты чёрные рты, и заиндевевшие глаза на синюшных лицах, как будто кто-то заткнул им глаза снежками. А один, самый смуглый и носатый выделялся заиндевелыми усами.

Уж не знаю, где эти ребята достали метиловый спирт, но зря они его пили.

А вот мой бывший сослуживец, прапорщик, некогда служивший в морской пехоте, который почему-то хотел, чтобы его считали мичманом.

Единственный в моей жизни человек, на похоронах которого я был невежлив. Его вдова, такая же вздорная, завистливая, неумная, жадная и пьющая, как и покойный муж, прицепилась ко мне, чтобы я «сказал слово». Я и сказал: 'О покойных либо хорошо, либо ничего. Объявляю минуту молчания". Постоял с рюмкой, пригубил из неё, да и ушел.

Сквозь меня глядит в бесконечность мой сосед по лестничной площадке, с которым мы когда-то славно беседовали.

В мире очень мало людей, с которыми можно поговорить на отвлечённые темы, и Семен был как раз из них: начитанный, в меру образованный, наблюдательный и склонный к анализу парень. Мы, бывало, сиживали то у него, то у меня на кухне и разговаривали на самые разные темы. Посиделки были нечастые, всё-таки большая у нас разница в возрасте, к тому же, я тогда служил, а у Семена была своя молодёжная компания, так что наши ритмы совпадали нечасто, а жаль.

Сему в двадцать шесть поразил инсульт. На Лахтинском кладбище, среди тесно прижавшихся друг к другу могил, по немалому блату и за огромные деньги, нашлось место для него.

Гриша. Странное было у нас знакомство. Мы никогда с ним не дружили, разве что подолгу беседовали о литературе и истории. Он, в советское время, так же, как и я, пытался пристроить свои стихи и прозу в разные издательства, но нигде их даже не читали. Не знаю, как я, но Гриша был, безусловно, талантлив. Жаль только, что он был не еврей, впрочем, как и я. Таких как мы не издавали.

Гришу взорвали в его машине такие же бандиты, как и он. В проклятые девяностые кто только не уходил в бандиты, в том числе и несостоявшиеся писатели. Подавляющее большинство из них, как и Гриша, полегли на кривых тропинках криминала. Любопытные были похороны: вокруг Серафимовского кладбища густая цепь оцепления их ментов и бандитов, на площадке у ворот сборище длинных иномарок, по центральной аллее дефилирует питерский бомонд из часто мелькающих в телевизоре бывших партийцев, проституток, комсомольцев, бандитов, начальников и пидорасов — всех тех, кого Гриша при жизни искренне ненавидел. Меня, идущего пешком от