Сень - Квинтус Номен

решила, что ее детям в этом мире будет хорошо — но что доктор Ашфаль или Шэд Бласс их вырастить и воспитать точно не сможет. Вероятно, сможет Таня Серова, но созданный ореол славы вокруг ее имени всяко на пользу не пойдет. Настолько не пойдет, что дети ее в этом мире будут несчастными людьми, пытающимися изо всех сил не сгореть в ярком свете материнской славы. Но когда эта слава «померкнет в веках»…

Обидно вот так сотни лет мечтать о детях — и вдруг понять, что мечты эти осуществятся крайне не скоро, если вообще осуществятся хоть когда-нибудь. И все, что в жизни остается — это стоять у конвейера и со стороны смотреть, как другие люди становятся счастливыми. Конечно, и эта работа приносит удовлетворение, но стоило ли это восьми сотен лет реальных, чисто физических, мучений?

В конце лета шестьдесят пятого Таня, пребывая в меланхолическом состоянии, зашла к Байрамали Эльшановичу и попросила его об очень удивившей (и расстроившей) его вещи:

— Я хочу попросить вас об одной услуге. Если я вдруг покину этот мир раньше вас, то позаботьтесь о том, чтобы меня похоронили в усадьбе. И пусть эта могила станет первой и последней для этого госпиталя.

— Таня, не говори чушь! Ты и меня переживешь, и вообще всех в городе! Я даже слушать не хочу такие гадкие вещи!

— Байрамали Эльшанович, раз не хотите слушать меня как приемный отец, то слушайте как генерал-майор медицинской службы генерал-полковника: мне по работе приходится контактировать со многими весьма неприятными веществами. Вы слышали о взрыве на Чемальской фабрике? Там погибли трое, и погибли они от несоблюдения техники безопасности при выполнении уже отработанных процедур — а я эти процедуры и отрабатываю. Конечно, лично я технику безопасности нарушать не собираюсь, но никто же не застрахован от других идиотов. Это я так, на всякий случай сказала, уж больно расстроилась из-за Чемала…

— Ну, если на всякий случай… ладно, обещаю. Но и ты обещай ничего не нарушать.

— Не буду нарушать, клянусь!

— Договорились…

Мир действительно изменился, и жить в нем стало лучше. Избранный после Эйзенхауэра президентом США Ричард Никсон (точнее, стоящие за ним кланы) решил, что «лучше жить в мире» — и США заключили с Советским Союзом несколько взаимовыгодных договоров. Правда Таня не поверила ни одной букве этих договоров, но никому о своих выводах рассказывать не стала, все же янки на самом деле стали вести себя «более прилично». Например, не стали вмешиваться в освободительную войну вьетнамцев, по результатам которой французов вышибли вообще из всей Юго-Восточной Азии. И не очень сильно влезали в творящееся в Африке (правда Таня считала, что они просто еще не поняли, сколько там всякого полезного закопано). Лаврентию Павловичу хватило и того, что янки не стали особо противодействовать советской активности в Конго — но здесь причина для Тани Ашфаль была понятна: русские-то не умирали от сонной болезни, а об американцах такого сказать не получалось. Ну а то, что СССР там начал уран копать — да ради бога, в Канаде-то этого урана просто завались, пусть русские в остатках былой роскоши покопаются!

Из США в СССР пошло и очень полезное для страны промышленное оборудование, а так же определенное сырье. Больше всего там закупалось меди, причем — к некоторому недовольству Иосифа Виссарионовича — медь там приобретали промартели. И на встрече с Таней он ей такую претензию высказал, на что ответила она в своей обычной манере:

— Вся внутренняя добыча идет по планам, которые Струмилин составил на пять грядущих пятилеток, а артелям медь нужна сразу. И, пока мы в Конго серьезную добычу не наладили, артели ее покупают там, где ее продают на вменяемые деньги.

— Станислав Густавович говорит, что у американцев медь гораздо дороже нашей.

— Спорить не буду, это действительно так. Но есть один момент: у американцев медь, хотя и дорогая, есть, а нашей, хотя и дешевой, просто нет. Вы думаете, профсоюз электротехнических артелей в Конго рудники и фабрили плавильные строит потому что им денег девать некуда? К тому же мы честно, в полном соответствии с американскими законами, грабим американские природные ресурсы. А еще они из-за таких закупок не мешают нам покупать бокситы в Австралии.

— Вы!… Вы… впрочем, последний аргумент действительно очень веский. Вы действительно считаете, что австралийская торговля пострадает, если мы сократим закупки у американцев?

— Сомневаюсь, но проверять не хочу. Просто потому, что это вообще не мое дело. Честно говоря, все, о чем вы меня спрашиваете, не мое дело, я приехала исключительно для проверки вашего здоровья. Проверила, все со здоровьем хорошо, так что я больше здесь не нужна.

— Таня, я все же попрошу вас хотя бы сообщать о вашем местонахождении. А то вдруг срочно понадобится ваша консультация, а вас найти сейчас крайне трудно.

— Я уже говорила, и опять скажу: не надо меня искать. Если я понадоблюсь, то сама найдусь…

Струмилин, который присутствовал при этом разговоре (Таня и ему «здоровье проверяла»), лишь усмехнулся: столько лет прошло, а споры все те же.

Для проверки здоровья Таня приехала в Москву впервые за последние пять лет, и впервые за все это время со Сталиным и встретилась. Встретилась, они поговорили… Расстались не очень довольные друг другом: Сталин был недоволен потому что Таня полностью отстранилась от «важных дел», а Таня — потому что решила, что Иосиф Виссарионович стал слишком часто «заниматься пустяками». Ну почему руководитель государства должен лично запрещать прокат какого-то фильма? Таня считала, что нужно просто расстрелять режиссера — и больше таких помоев сниматься не будет…

С Таней из Москвы в Ковров прилетел и Струмилин. По личной просьбе Иосифа Виссарионовича: все же Сталин решил, что она обязательно должна сняться — «для будущих поколений советских граждан» — во всей своей красе. То есть в мундире и со всеми наградами — а так как обо всех ее наградах знало лишь трое, то «самого свободного» и отправили поработать портретистом.

— Слава, а почему мне именно сейчас фотографироваться приспичило?

— Точно не знаю, но подозреваю, что на четвертьвековой юбилей победы Иосиф Виссарионович хочет все же приоткрыть для народа лик нашей самой славной героини. И заранее присмотреть, какой парадный портрет будет красоваться на печатаемых для людей открытках. По мне ты и в обычной одежде очень неплохо смотришься, но той, кто отправил в пекло Гитлера, мундир более подойдет.

— До юбилея еще три года.

— Ты не волнуйся, я тебя буду каждый год снимать, да еще не по одному разую. А вдруг ты потолстеешь? Лучше уж заранее подстраховаться.

— Трепло. Ладно, снимай, только побыстрее: я и на самом деле не думала, что китель получится таким тяжелым.

— А ты… меня-то не смеши! Хрупкая девушка, легко бьющая все рекорды в тяжелой атлетике исключительно чтобы умыть зарвавшегося спортсмена — и мундир ей тяжеловат! Так, еще раз улыбочку… готово.

— В чем-то я Иосифа Виссарионовича понимаю, но… ты представляешь, каково будет моим детям? На них же все будут пальцами показывать! Вот ты — ты хотел бы такого своим?

— Знаешь, я все же постараюсь убедить его в том, что портрет твой парадный будет более уместным на полувековой юбилей. В крайнем случае просто скажу, что пленка бракованная попалась или еще что-то придумаю. Но эту фотографию на память я припрячу…

— Хотелось бы верить… ладно, тебе самолет дать или рейсовым в Москву вернешься?

Двенадцатого апреля все служюы ВВС были поставлены на уши, а тринадцатого утром по радио передали, что в полдень товарищ Сталин выступит с важным заявлением по радио и телевидению. К девяти утра в Кремль приехал Берия:

— Все подтвердилось, ночью в Коврове провели генетическую экспертизу… того, что удалось собрать.

— А причины установили?

— По предварительным результатам в двигатель попал камень…

— На высоте десять километров⁈

— Скорее всего, на взлете. Немного повредились лопатки турбины, а потом их сорвало и двигатель взорвался. Я лишь удивляюсь тому, что она не обратила внимание на камень, ведь должен быть такой грохот…

— Диверсия исключена?

— Маловероятно, но мы все равно проверяем. До получения окончательного заключения… двигателисты говорят, что это может занять несколько недель…

— Это уже, к сожалению, неважно.

— Это мы виноваты в том, что она камень проигнорировала, — со злобой в голосе заметил сидящий в кабинете Сталина еще с ночи Струмилин. — Она считала, что ее прославлять нельзя, это детей, о которых она мечтала сотни лет, сделает несчастными…

— Слава, успокойся. Я ей говорил, что никто ее напоказ выдвигать не станет, да она и сама это понимала: нельзя