Башня времен. Заброска в советское детство - Анджей Б.

неуверенно заглянул в комнату тёти Оли — дверь была приоткрыта. Тётя Оля сидела за письменным столом, уткнувшись в бумаги. Она, кажется, работала бухгалтером, припомнил Жека. Сейчас она что-то считала, вычислительным инструментом ей служили деревянные счёты — электрические калькуляторы тогда уже появились, но стоили как крыло от самолёта.

— О, проснулся, — лицо тёти осветилось улыбкой. — Чего дрыхнешь, не приболел? Или опять ночью читал?

— Да не, — промямлил Жека, отвечая на оба вопроса сразу.

Тётя побежала на кухню, разогрела Жеки пюре с котлетой, наложила салата, сделала чай. Посидела, посмотрела, как он ковыряется в тарелке, и отправилась в комнату работать дальше.

Из еды Жека любил в детстве две вещи: мясной салат, который позже стали называть французским именем Оливье, и сгущённое молоко, сгущёнку. Нет, можно было любить, например, конфеты «Каракум» или сухой торт «Киевский», но что толку, если видишь это всё раз в полгода. Оливье Жека уважал и теперь, особенно если он с мясом, а не с какой-то беспонтовой колбасой; дома сам себе, правда, нарезал редко — лень. А сгущёнкой как-то, ещё только начав жить один, стал объедаться как не в себя, однажды сожрал за раз чуть не целую банку — и с тех пор как отрезало.

Жека помнил, как удивлялся, что у тёти Оли этот самый мясной салат на обед едва ли не каждый день, и сгущёнка в холодильнике не переводится, хоть он и налегает на неё без особых стеснений. И только много позже до него дошло, что едва ли это было совпадение — просто тётя Оля старалась ради него.

Поев, Жека не смог вспомнить, мыл ли он тогда, в детстве, за собой посуду, относил в раковину или тупо оставлял на столе. Теперь, конечно, вымыл.

Минут пять потынявшись по залу, он отправился к тёте Оле и сказал, что пойдёт с Эдиком на пристань ловить крабов. Это было обычное дело, море-то рядом, до него идти минут пятнадцать. Отсюда, из окна третьего этажа, его, правда, видно не было, а вот с крыши — вполне, а в шторм ещё и немного слышно.

Тётя не возражала, попросила только не шляться совсем допоздна.

Идти ни к какому Эдику Жека, понятное дело, не собирался, просто решил, что прогуляться будет для него сейчас лучше всего. Да чего уж там — он просто сбежал от тёти Оли. Он не знал, как разговаривать с этой женщиной, что где-то там доживала в старости и одиночестве, а здесь сидела цветущая, моложе его настоящего на десять лет.

***

Из раскрытого окна молодой, ещё не страшный Леонтьев пел про дельтаплан, а по стремительно темнеющей улице валил к морю нарядный отдыхающий народ. Жека не стал грести против течения и направился туда же.

Ароматы духов мешались с запахом цветущей южной зелени, этот букет был сладким и горьким одновременно. Небо только начинало терять светлые тона, а по углам и под деревьями уже вовсю густели сумерки. Над клумбами кто-то летал, кружил, зависал на месте, наводя на мысли о колибри, но Жека ещё в детстве выяснил: если проследить за этим летуном достаточно долго, он устанет носиться и зависать в воздухе, присядет на стебель, и окажется, что это не маленькая тропическая птичка, а продолговатое и несимпатичное местное жучило.

Когда Жека дотопал до берега, уже совсем стемнело.

У моря было не так душно. Фонари на столбах освещали набережную скупо и фрагментами, невидимый в темноте пловец плескался и фыркал радостным тюленем, где-то бренчали на гитаре. По бетонным плитам набережной прогуливался курортный люд: семьи, одинокие охотники, но всё больше пары, пары, пары. В десяти шагах прибой трогал гальку, что-то ей нежно нашёптывал и иногда издавал тихие чмокающие звуки. Тёплый кипарисный воздух навевал совсем неуместные мысли. Жека поймал себя на том, что жалеет, что попал сюда не в своём сорокалетнем крепком теле.

Почему я всё ещё здесь, думал Жека, забравшись на пирс, где незнакомые пацаны и правда ловили крабов, таская из воды металлический круг с привязанной верёвочной сетью. Может, меня так и оставят здесь проживать жизнь заново? И что тогда делать? Спасать СССР? Но год такой, что ничего уже не спасёшь: с виду колосс был крепок как мало когда, но по ногам его уже змеились невидимые трещины.

Размышляя на такие неблагодарные темы, Жека побрёл назад к набережной, где сиял фонарь и в вершине светового конуса раз за разом мелькала быстрая тень летучей мыши. Перелез через перила — и тут лицом к лицу столкнулся с Геной Барановым. Тот приобнимал за талию какую-то бабу в платье в горошек и выглядел полностью довольным жизнью. Да не просто постороннюю бабу обнимал Геннадий, дошло до Жеки через секунду — баба была та самая, пломбирная Снежана то была, просто без рабочего своего белого чепца, зато с причёской и усиленным макияжем.

— Не, ну как так-то? — шагнул Жека вперёд и протянул руку, хватая Гену за рубаху.

Протянул — и едва успел забрать обратно, когда увидел, каким удивлённым и незамутнённым взглядом уставился на него Геннадий.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, выражение Гениного лица не менялось.

— Тю, дурачок какой-то, — захихикала Снежана, и Жека от них отодвинулся.

— Извиняюсь, обознался, — буркнул он и шмыгнул из круга света в более тёмные места.

Прошлёпал по песку, пробрался через полосу высокой травы и уселся на какой-то поваленный столб в позе роденовского мыслителя.

Гена его совсем не узнал, Жека полностью выветрился у него из памяти. Это нужно было срочно обдумать.

Не узнал, не помнит… А разговор-то у них был меньше чем полдня назад — и какой! И тут бац — чёртов Гена всё забыл.

Что там чесал тот усатый из тумана? Можно, мол, говорить здесь что угодно, ничего глобально страшного от этого не случится. Видать, поэтому и не случится, что ничего из сказанного в голове у местных не задержится. Может, усатый и об этом говорил, а Жека не уловил — но мог бы и акцентировать, важный ведь момент!

Но было в этой неожиданной встрече с Геннадием и хорошее: выяснилось, почему Жека до сих пор здесь, в прошлом — задание оставалось невыполненным.

И Жека поплёлся задание это