Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса

– Мне показалось, семер, что ты скучаешь. Прости, если я ошибся.

Левкипп говорил по-нашему почти свободно. Он даже умел писать – конечно, демотическими знаками. Что касается иероглифов, то я не встречал чужестранца, обученного нашему священному письму. Да и то сказать – в какую голову, кроме бритой жреческой башки, влезут десять тысяч знаков!

– Человеку, видевшему сорок три Разлива, не бывает скучно, – ответил я. – Хвала Амону, есть что вспомнить. И не только то, что случилось со мной. – Прищурившись, я оглядел горизонт, затянутый маревом зноя. – Земля здесь древняя, Левкипп, из тех земель, где люди жили долго, долго строили и разрушали, воевали, засевали поля, молились богам… И были среди них такие, кто оставил память о себе.

– Ты говоришь о ваших папирусах? – спросил Левкипп, и я кивнул в ответ. Улыбка заиграла на его губах. Склонив голову, он произнес: – Обрати же сердце свое к книгам! Смотри, нет ничего выше книг! Если писец имеет должность в столице, то он не будет там нищим… О, если бы я мог заставить тебя полюбить книги больше, чем твою мать, если бы я мог показать перед тобой их красоты![25]

– Тебе знакомы «Поучения Ахтоя»?

– Да, чезу. Он славит книги и писцов… А помнишь ли, что говорится у Ахтоя про воинов? – Усмешка Левкиппа стала еще шире. – «Может быть, сынок, ты скажешь, что тебе приятна участь воина? Отнюдь! Побывал бы ты в казарме! Там смрад, нечистота, там лупят палкой непрерывно. Но вот пошли в поход, так ведь редкий осел вытерпит мучения, выпавшие на долю воина в походе. Кругом опасности, болезни, так что назад, в Та-Кем, он возвращается полумертвецом. Не позавидуешь ему!»

Я пожал плечами.

– Всяк хвалит свое ремесло. У сына виноградаря рот полон винограда… Однако мы воины, Левкипп, ты и я. Ты мог бы остаться в Афинах, пить вино и слушать мудрецов в вашем Лицее, но выбрал иную судьбу. Не так ли?

– Были к этому причины, – сказал Левкипп, мрачнея. – Были, чезу.

– Не жалей о случившемся. Писцы не совершают подвигов. Это дело солдат, – утешил я его.

– Думаю, ты не прав, мой господин. Подвиг писца – а по-нашему аэда – рассказать людям о жизни и смерти, о войне и мире, о великих героях и великих свершениях… Рассказать так, чтобы дрогнуло сердце! – Он помолчал и спросил: – Доводилось ли тебе читать «Илиаду», повесть, вдохновленную богами, что написал слепой аэд Гомер? В Афинах и Коринфе, в Милете и Эфесе, даже в Риме и Вавилоне с ней знакомы уже многие, многие века. Повесть о древней войне, которая бушевала…

Жестом я прервал его.

– Эту повесть трудно перевести на наш язык, Левкипп, но я о ней слышал. Война за Проливы между греками и хеттами либо каким-то другим народом… Там сказано о ваших героях и царях… Аххл, Одсей, Менел и Агамен – кажется, так их звали?.. Эта повесть запрещена в Та-Кем. Давно запрещена, еще повелением Джосера Седьмого или Восьмого.

– Афина премудрая! Но почему, семер? – Глаза Левкиппа изумленно расширились. – Почему? Это ведь просто древнее сказание! Миф о богах и героях!

– Потому, что нет других богов, кроме Амона, Гора, Осириса, и нет других героев, кроме фараона. Народ должен знать, что только фараон свершает подвиги, а говорящий иное – лжец, – пояснил я.

– Но это случилось так давно…

– И в давние времена не было других героев, кроме Рамсеса Великого, Тутмоса Завоевателя и Яхмоса, изгнавшего из Та-Кем презренных гиксосов. Ну еще Снофру и Хуфу, строителей пирамид… Так сказано в кратком руководстве для командиров и жрецов, надзирающих за умами, и так одобрено Домом Маат.

– Значит, про другие повести о войнах, случившихся в недавнее время, ты не слышал? – спросил Левкипп. – Скажем, «Прощай, оружие» Хемингуэя? Он сражался то ли в Иберии, то ли в Галлии, когда Рим начал экспансию на запад.

Имя было мне неизвестно.

– Хем-гу-эр, – повторил я, будто пробуя его на вкус. – Это какой же Хем-гу-эр? Из вавилонян или иудеев? А может, финикиец или хетт?

– Нет, он с Заокеанского материка, – отозвался Левкипп и со вздохом произнес: – Удивительная у вас страна, семер… Иногда я думаю, что ее отделяют от мира не моря и пустыни, а железный занавес.

Я тоже вздохнул.

– Какая ни есть страна, а наша. – А про себя добавил: не лишили бы меня наград и чести, проливал бы сейчас кровь, сражался бы на Синае, вел бы свой чезет против ассирских танков. И вдруг подумалось мне, что Джо-Джо и вся его династия, и прежние наши владыки от Снофру и Хуфу до первого Джосера, не стоят и капли солдатской крови. Не за них мы бьемся, а за землю предков, за веру свою и свой язык, за воды Хапи и за последнего из немху, что обитает на берегах Реки. И я бы дрался с ассирами, чтобы защитить свой дом… Но сказано: нет воли, кроме воли царя, а народ – пыль в его ладони! И еще сказано: все дороги ведут в Рим… Правда, это сказано не нами.

На вечерней заре велел я построить отряд, прошелся вдоль шеренги, заглянул в лица воинов – были они уже не такими утомленными, как утром, и хоть на львов не походили, но и баранами я бы их не назвал. Вполне боеспособный отряд, с каким не стыдно наняться на римскую службу, дабы громить карфагенян и прочих недоумков, каких угодно цезарю. У каждого бойца – «саргон» или «сенеб» с тремя рожками, приличная обувь и одежда; что на покойных взято, что на складе, и потому глядится пестровато. Но ничего! В Цезарии переоденут в легионерский доспех, выдадут плащи и сапоги, ремни и шлемы с орлами. Тех орлов век бы мне не видеть, да что поделаешь! Пыль не выбирает, куда ей лететь…

Встал я перед строем и сказал:

– Слушайте, немху, и не говорите, что не слышали! Идем мы к Реке и переправимся на западный берег ниже Мемфиса. У Реки дорог нам нет. Будем шагать на север по пустыне, от оазиса к оазису. Кто тронет в них людей, того в песок живьем закопаю. Провизию купим – есть у нас пиастры из сундука Саанахта. Шестнадцать сехенов надо нам пройти… – Я сделал паузу и молвил: – До Цезарии.

Тихий ропот прокатился вдоль шеренги. Прокатился и смолк. Они глядели на меня, ждали, что я еще скажу. Роме, ливийцы, сирийцы, хабиру… Знали, что если мы уйдем в Цезарию, то обратно не вернемся, не обнимем своих детей и жен, не упокоимся в гробницах предков.

– Доберемся до Реки, никого держать не буду, – сказал я. – Кто хочет, может идти в Мемфис или в другое место, где его родичи и дом. Но напомню: попадетесь в лапы Амон Бдит, всю семью зашьют в мешки и бросят в воду.

Это они тоже понимали. Закон фараона суров! Трудно сказать, кто его выдумал, сам Джо-Джо или его прихвостни из Дома Маат. Когда я был мальчишкой, Дом Маат занимался тяжбами, что случаются среди вельмож, ремесленников и земледельцев. Потом возникли в нем другие службы, уже не связанные с судейскими делами: Рука Гора – каратели, охрана лагерей, Амон Бдит – ведомство тайного сыска, и Даяния Анубиса – эти трудятся на ниве расхищения гробниц и пирамид и пополнения казны. Со временем Рука Гора подмяла под себя маджаев, Амон Бдит дотянулся до армии, сделав военных жрецов шпионами, а в Даяниях Анубиса собрались ловкие грабители и воры. Хуфтор, шакалье семя, был как раз из службы Амон Бдит. Большое поношение для божества!

Я заложил руки за спину, прошелся вдоль строя.

– Вопросы, немху?

Вылез Иапет, сказал:

– Река широкая, семер, а нас больше сотни… еще верблюды и ослы… Опять же под Мемфисом войск не счесть… Как переправимся на запад?

– Ассиры сожгли рыбачью деревушку к югу от столицы. Я слушал ушебти у Саанахта… Пи-Мут зовется та деревня… Выйдем к ней. Думаю, место после бомбежки безлюдное и лодки там есть. Не найдем лодок, свяжем плоты. Ослов и верблюдов бросим.

– К западу от Мемфиса – пирамиды и великий сфинкс, – заметил Хоремджет. – Там стражники, семер. Не напороться бы на них.

– Вышлем разведчиков, проверим. Можно пирамиды обойти, но самая короткая дорога – мимо них. Точнее, мимо сфинкса.

Из строя выступил Пенсеба.

– Дозволь спросить, чезу… Дорога куда?

– К оазису Нефер, что будет первым на нашем пути. А дальше, за ним… – Я сощурился, припоминая, и вдруг сообразил, что дальше – Мешвеш, тот самый оазис, где я бывал у Бенре-мут. У неистовой Бенре-мут, жаркой, как огонь, и жадной до ласки! Это открытие меня поразило; на миг я застыл, всматриваясь в темнеющее небо, отыскивая среди звезд ее черты, но тут же сбросил наваждение. – Дальше – Мешвеш, Темеху, Хенкет. Лежат в трех-четырех сехенах друг от друга, а за ними – Цезария и дорога в Рим.

– Ррим, Ррим! – заорал попугай на плече Хайла. – Пиастрры! Пррорва! Пиастрры!

Ошибся, пернатый – в Риме ждали нас не пиастры, а денарии. Весила римская монета впятеро меньше, чем наша, однако была потяжелее, чем ассирийский куруш.[26] Но дело не в весе, а в количестве, и тут попугай не соврал – денариев в Риме целая прорва.

Я махнул рукой, и маленькая колонна двинулась в ночную пустыню. Люди шли, увязая в песке, шли молча, упрямо, согнувшись под тяжестью оружия, вытирая смешанный с пылью пот. Я вел их на запад, читая дорожные знаки в темных небесах – там, где сияли Сепдет и Нерушимая звезда, Сах, Бычья Нога и Бегемотиха.[27] Подул ветер, взметнул песок, и Хоремджет с Давидом, шагавшие поблизости, тревожно встрепенулись. Сердце мое замерло, и показалось мне, что лики богов вот-вот отвернутся от нас. Не станет ли это дуновение предвестником бури?.. Бури я страшился более всего – при наших запасах воды всякая задержка была губительна.