Стивен Кинг - 11.22.63

Это у него прозвучало, как меррзкая. Такого сурового мэнского акцента я не слышал уже кучу лет. И, вдруг осознав, что так оно фактически и есть, я громко рассмеялся.

— Буду осторожным, — кивнул я. — Благодарю. И еще, сынок. Что касается той Ширли Джексон.

— Да, сэр?

Это же надо, сэр. И ни капли сарказма при этом. Я все больше склонялся к тому, что 1959-й был хорошим годом. И действительно был, не смотря смрад фабрики и сигаретный дым.

— Там незачем понимать.

— Правда? А мистер Марчент говорит совсем наоборот.

— Со всем уважением к мистеру Марченту, передай ему, что Джейк Эппинг говорит, что иногда сигара — просто вещь для курения, а рассказ — это просто рассказ.

Он рассмеялся.

— Передам! Обязательно, завтра же на третьем уроке!

— Хорошо, — я кивнул его отцу, жалея, что не могу ему сказать, что благодаря «Мокси» (которого он у себя не держит…пока что) его бизнес будет продолжаться на углу Старого Льюистонского пути и Мэйн-стрит еще долго после того, как не станет его самого. — Благодарю за рутбир.

— Возвращайся, сынок. Я как раз размышляю, не снизить ли цену на большую кружку.

— До дайма?

Он улыбнулся. Улыбка у него была такой же легкой и открытой, как и у его сына.

— Тут ты прав.

Звякнул колокольчик. Вошли три леди. Никаких слаксов; они были одеты в платья, чей низ достигал середины голени. А шляпки! На двух из них были деликатные опушки из белой вуали. Леди начали рыться в открытых контейнерах, выискивая особенно хорошие фрукты. Я уже было отошел от барной стойки с содовой, но одна мысль заставила меня обернуться.

— Вы бы не могли мне подсказать, что такое зеленый фронт?

Отец с сыном обменялись веселыми взглядами, и мне припомнился старый анекдот. Турист из Чикаго в дорогом спортивном автомобиле подъезжает к затерянному где-то в захолустье фермерскому дому. На крыльце сидит старый фермер и курит трубку из кукурузного кочана. Турист выходит из своего «Ягуара» и спрашивает: «Эй, дедушка, не подскажете, как мне проехать до Восточного Мачиаса[54]». Старый фермер пыхнул дымом пару раз и, наконец, отвечает: «Считай, что ты уже на месте».

— А вы не из нашего штата, правда? — спросил Фрэнк.

Акцент у него был не такой суровый, как у отца. «Наверняка, больше смотрит телевизор, — подумал я. — Ничто не размывает так региональный диалект, как телевизор».

— Конечно, — подтвердил я.

— Удивительно это, так как могу присягнуть, что мне слышится в вашем произношении наша янковская гнусавость.

— Это от юпперов, — сказал я, — ну, знаете, Верхний полуостров[55]?

Вот черт, сплоховал, Верхний полуостров это же в Мичигане. Но, было похоже, никто из них на мою погрешность не обратил внимания. Юный Фрэнк вообще уже отвернулся, начав мыть посуду. Вручную, заметил я.

— Зеленый фронт — это винный магазин, — объяснил Аничетти. — Прямо через дорогу, если желаешь прихватить с собой пинту чего-нибудь.

— Думаю, выпитого рутбира мне вполне хватит, — сказал я. — Это я просто так интересовался. Прощайте, хорошего вам дня.

— И тебе также, дружище, возвращайся к нам, увидимся.

Я прошел мимо поглощенного заботами о выборе фруктов трио, при этом кивнув им: «Леди». Эх, жаль, не было на голове у меня шляпы, а то бы еще и коснулся ее полей. Такой шляпы, как в старых фильмах.

Федоры.

Претенциозный чувачок уже оставил свой пост, и я подумал, не прогуляться ли мне по Мэйн-стрит, посмотреть, что еще здесь изменилось, тем не менее, эта мысль продержалась всего лишь какую-то секунду. Нет смысла подвергать испытанию удачу. А если кто-то спросит о моей одежде? Я думал, мой спортивного кроя пиджак и слаксы имеют вид более или менее приемлемый, но мог ли я быть в этом полностью уверенным? А еще моя прическа — волосы на затылке достигают воротника. В мое время для преподавателя средней школы это считается вполне нормальным — даже консервативным, — но это может привлекать внимание в годы, когда бритье затылка считалось нормальным элементом парикмахерских услуг, а бакенбарды носили только стиляги рокабилли, как тот, который обратился ко мне «Эй-ку-ку, рябчик». Конечно, я могу объяснить, что я турист, что все мужчины в Висконсине носят волосы немножко длиннее, это как раз входит в моду, но тут и прическа и одежда вместе — хотя ощущение того, что я отличаюсь, словно какой-то неаккуратно замаскированный под человека космический пришелец, не было главным.

Главным было то, что я сам чувствовал себя ошеломленным. Нет, это не было ментальное расстройство, я думаю, даже умеренно уравновешенный человеческий разум способен воспринять немало странного, прежде чем ему действительно настанет время выйти из строя, но я на самом деле был ошеломлен, конечно. Из головы у меня не выходили те леди в их шляпках и длинных платьях, леди, каждая из которых пережила бы шок, если бы где-то на публике засветилась такая невероятная вещь, как краешек бретельки ее бюстгальтера. А еще этот рутбир. Какой же у него цельный вкус.

Прямо напротив, по другую сторону улицы, стоял скромный магазин с выполненной рельефными печатными буквами надписью по верху маленькой витрины: МЭНСКИЙ ВИННЫЙ МАГАЗИН. И действительно, фронтон его был светло-зеленого цвета. Внутри этого заведения я узнал моего приятеля из-под сушилки. Его длинное черное пальто висело на нем, как на плечиках, шляпу он снял, и волосы торчали вокруг его головы, как у персонажа какого-то комикса, неудачника, который только что засунул палец «А» в электрическую розетку «Б». Он жестикулировал перед продавцом обеими руками, и в одной из них я заметил ту его драгоценную желтую карточку. Я не сомневался, что во второй он держит полдоллара Эла Темплтона. Продавец, одетый в короткий белый халат — весьма похожий на тот, в котором на ежегодном фестивале выступает Мокси Док, — оставался на диво невозмутимым.

Я дошел до угла, переждал движение и, пересеча Старый Льюистонский путь, вновь оказался на стороне фабрики Ворумбо. Двое мужчин толкали через фабричный двор нагруженную рулонами шерсти тележку, они курили и смеялись. Мне подумалось, имеют ли они хоть какое-то представление о том, как влияет комбинация сигаретного дыма и фабричных выбросов на их внутренние органы, и решил, что не имеют. И это для них, вероятно, благо, хотя такой вопрос более к лицу преподавателю философии, а не парню, который зарабатывает себе на ежедневное пропитание, знакомя шестнадцатилетних подростков с чудесами Шекспира, Стейнбека[56] и Ширли Джексон.

Через металлические челюсти ржавой двери высотой под три этажа, они закатили свою тележку в цех, и я направился назад к цепи с табличкой ПРОХОД ДАЛЬШЕ ЗАПРЕЩЕН. Я приказывал себе не торопиться, не оглядываться вокруг — не делать ничего такого, что может привлечь внимание, — тем не менее, удержаться было тяжело. Теперь, когда я уже почти добрался до того места, из которого сюда попал, желание побежать стало едва ли не совсем неудержимым. Рот пересох, а большая порция выпитого рутбира бултыхалась у меня в желудке. Что, если я не смогу вернуться? Что, если там все на месте, кроме ступенек?

«Остынь, — приказывал я себе. — Остынь».

Прежде чем поднырнуть под цепь, я не удержался от того, чтобы еще немного оглядеться, но двор фабрики целиком принадлежал мне. Где-то издали, словно во сне, я вновь расслышал глухое чух-чух работающего дизеля. Это вызвало в памяти другую фразу из другой песни: «Этот поезд перенял на себя ту приходящую железнодорожную грусть» [57].

Я прошел мимо зеленой стены сушилки, сердце сильно билось у меня под горлом. Бумажка, придавленная куском кирпича, лежала на том же месте; пока что все идет хорошо. Я легенько его толкнул, думая при этом: «Прошу, Боже, пусть это осуществится, прошу, Боже, пусть я вернусь назад».

Носок моего ботинка попал в тот обломок кирпича — я увидел, как он покатился прочь, — но заодно я ударился носком об стояк ступеньки. Оба эти действия казались несовместимыми, но они состоялись. Я еще раз осмотрелся вокруг, хотя меня нельзя было увидеть из двора в этом узком переулке, разве что кто-то проходил бы мимо в тот или другой его конец. Но никого там не было.

Я поднялся на одну ступеньку. Чувствовал ее стопой, хотя глаза уверяли меня, что я так и стою на растрескавшемся цементе фабричного двора. В желудке очередной предупредительный всплеск выдал рутбир. Я закрыл глаза, стало немного легче. Я преодолел вторую ступеньку, потом третью. Они были невысокие, те ступеньки. Когда я взошел на четвертую, летняя жара перестала печь мой затылок, а тьма у меня под веками углубилась. Я хотел было подняться на пятую ступеньку, но пятой не существовало. При этом я стукнулся головой о низкий потолок склада. Чьи-то пальцы схватили меня за руку, и я едва не вскрикнул.