Роман Злотников - Пушки и колокола

Ознакомительный фрагмент

– Да, дела, – не ожидавший такого, тот, махом осушив посудину, скинул штаны и повесил их на перегородку.

Весь день потом в маете пролетел. Гости какие-то, угощения, подарки. Супруга, на людях ведущая себя нарочито сдержанно. Слоняющийся Матвейка, об которого нет-нет, да запинался хозяин. И так до ночи до самой. Только вечером повторилось все один в один, как и вчера. С той лишь, пожалуй, разницей, что теперь уже ловчее себя молодой пенсионер повел, да поясок рвать не пришлось.

А со следующего дня начались у Булыцкого новые заботы. С самого утра, едва проснувшись и не обнаружив рядом благоверной, подскочил как ошпаренный; все ему мысль покоя не давала, что это – сон затянувшийся, который вот-вот да прервется на фиг! Ноги в валенки сунув уже, услыхал негромкое мелодичное пение; то супруга, ранехонько поднявшись, уже занималась делами домашними.

– Здрав будь, супруг мой, – увидав мужа, приветствовала женщина. – Едва не проспала, – застенчиво улыбнувшись, потупилась Твердова сестрица. – Уморил за ночь-то. Не по годам силен, – совсем тихо закончила она.

– И тебе здравствовать, – чинно усаживаясь за стол, статно отвечал Булыцкий. – Раз так, то и сил бы восстановить. Чем потчевать будешь, женушка? – Тут же на столе появились чугунок с дымящейся кашей, пара тарелок и ложки. Дождавшись, когда Аленка закончит приготовления, воздав молитву, и к завтраку приступили. А там – и по своим делам: Аленка – к прялке, Николай Сергеевич, ежась от холода, выскочил в сенцы и тут же остановился, прислушавшись. За стенами, судя по звукам, разыгралась пурга. Не такая, конечно, как в день его с Киприаном примирения. Легче, чем в ночь, когда они с Милованом, уже надежду потеряв, к монастырю Троицкому вышли. Даже не такая, как в день, когда его занесло в далекое прошлое, но все-таки. Спустившись вниз и откинув щеколду, трудовик толкнул дверь, однако та не поддалась.

– Что за шутки? – проворчал Николай Сергеевич, наваливаясь на деревянную конструкцию. Под его весом та пришла в движение и, проминая выпавший за ночь снег, наконец открылась настолько, что в эту щель удалось выскочить наружу.

Ох, и намело за ночь! По колено! Так что и до калитки не дойти, потом не покрывшись. Чертыхнувшись, преподаватель двинул в сарай и, отыскав там лопату пошире, вернулся к крыльцу. Уже там нос к носу столкнулся с невесть откуда возвращавшимся Никодимом.

– Шдраф путь, Никола, – на мгновение растерявшись, расплылся в беззубой улыбке мастеровой. – Тоше непокойно? Тфель-то цего отклыта?

– И тебе не хворать, – буркнул пришелец. – Ты чего здесь? Чего дома не сидится?

– Непохода, – что-то там за спиной пряча, промямлил тот.

– Чего там у тебя? – насупившись, Николай Сергеевич шагнул навстречу мужику.

– Так это, Никола, – растерявшись, гончар засеменил назад. – Это фешички плостилнуть. Вот, – засуетившись, тот вдруг вытащил из-за спины плотно набитую торбу и, судорожно развязав, продемонстрировал ее содержимое: мятые шмотки.

– Тьфу, ты, черт! – выругался преподаватель. – А хоронишься тогда чего?! Вон, помог бы лучше! – кивком указал на лопату пенсионер.

– Та, сейшас, Никола! – засуетился тот, завязывая суму. – Сейшас!

– А ну, стоять! – рявкнул Булыцкий, неожиданно хватая товарища за шкирку.

– Ты цего, Никола! Цехо лютуесь-то?! Фещицки-то! Цехо опять утумал-то?! – испуганно затараторил гончар.

– Какие на фиг вещички?!! Где ночь пропадал всю, а?!!

– Ты, Никола, не пуянь! Ты, Никола, пусти луцсе! Я – ф салай, та тепе ф потмогу. Я – михом.

– Ты мне зубы-то не заговаривай! Рассказывай, откуда вещички?! Не твои ведь!!! Лиходейством, что ли, занялся, а?! – насупился пожилой человек. Затем, секунду помыслив, сжал огромный свой кулак и угрожающе сунул его под нос опешившего товарища. – Гляди у меня! Враз отучу!!!

– Ты цехо?! – распахнув глаза, мужик затряс косматой башкой. – Ты, Никола, поклебом-то не занимайса. Цто я, на лихохо похош?!

– Похож – не похож, а ребра-то пересчитаю! Выкладывай, откуда вещички! Да по-хорошему давай!

– Папу я насел, – поколебавшись, буркнул одноглазый, переводя взгляд с яростной физиономии товарища на внушительных размеров волосатый кулак.

– Кого?! – от удивления мужчина аж присел. – Папу? Отца, что ли?!

– Какого отса?! – в свою очередь поразился Никодим. – Папу!

– Бабу?!

– Ну, та, – словно бы нехотя буркнул в ответ мужик.

– Тьфу на тебя! – выругался трудовик. – Тоже мне, конспиратор!

– Хто?! Ты, Никола, хоть и осерчал, так и хули словом-то! Ветать не фетаю, кто тфой конспилатол…

– Да не хула то! – махнул пенсионер. – А таишь чего?! Ну, нашел, и что такого-то?

– Ницъя она, – буркнул в ответ его собеседник. – Как я, – чуть помолчав, добавил он. – Ни лоту, ни племени. Мыкаеца с лебятисками да милостыню плосит.

– Милостыню, говоришь, – трудовик задумчиво почесал бороду. – Много небось таких?!

– Хфатает, – нехотя ответил Никодим.

– И ребятишек и взрослых?

– Ну, та… Лепятни мнохо. Как тени. Тохо и глядишь Бох плибелет.

– А ну, Никодим, собирай всех, кого знаешь, – негромко, но твердо скомандовал преподаватель.

– Цехо утумал-то?

– За харч будут работать горемыки твои?

– Путут, – мастеровой непонимающе посмотрел на собеседника.

– Созывай, кому сказано! Живо! – видя колебания товарища, прикрикнул мужчина.

Едва солнце встало, как перед домом Булыцкого собралась толпа с полсотни замотанных в невероятное тряпье доходяг. Старики, бабы, юноши и совсем еще дети; склонив головы, они стояли перед крыльцом, понуро глядя под ноги.

– Жрать хотите? – оглядел поникшую толпу вышедший на крыльцо преподаватель.

– Во славу Божию!

– За Христа ради!

– Господа во имя! – разноголосицей в ответ загудели собравшиеся.

– Значит, так! – начал Николай Сергеевич. – Москву вон как замело! Дорожки пробить надобно бы, люду честному ходить дабы. Кто возьмется, а?! За харч?! – азартно выкрикнул пенсионер.

– Ты бы поперву покормил, – отозвался кто-то из толпы. – Вон, дух невесть в чем держится-то.

– По одному становись! – выкрикнул хозяин дома. – Никодим, со стола тащи, что осталось!

– Никола?!

– Тащи, сказано!

Через пару минут все было готово, и длинная змея очереди двинулась к наспех организованному пункту раздачи питания, где, вовсю орудуя глоткой, Никодим распределял среди доходяг пироги, куски хлеба да еще какие-то там остатки с застолья. Аленка, поглядев за действом, куда-то отправила Матрену, и уже скоро по рукам были пущены крынки с молоком.

Покончив с угощением, горемыки снова стянулись к крыльцу. Глядя на них, Булыцкий лишь усмехнулся; все-таки мерзопакостная тварина – человек; толпа ведь ох как поредела! Кое-кто, набив брюхо, под шумок предпочел исчезнуть, памятуя об обещании заставить их работать. Запомнить бы – кто. Словно прочитав мысли покровителя, рядом возник Никодим.

– Сенька Охалин с шенкой утекли, – пробубнил он на ухо пришельцу. – Олесь-суконщик, да…

– Потом расскажешь, – перебил его Николай Сергеевич. – Ты поглядывай да запоминай. А пока лопаты тащи!

– Никола, так не укупишь!

– Без наконечников. Деревянных. Тех, что наготовили уже.

– На что они?!

– На то! Снег убирать!

– А, – сообразил наконец ремесловый. – Цего тасить-то? Салай отклой, сами пусть и белут.

– Тоже верно, – согласился его собеседник. – Слушай сюда! – обратился к нищим он. – Говаривал, да повторю: Москву снегом засыпало, что и люду честному не пройти! Улочки прочистить надобно да тропки пробить! Пока вкалываете, обед сготовим, а там – и до ужина горячего недалече! Кто берется?! Неволить никого не буду! – оглядывая притихших горемык, выкрикнул пенсионер. Из толпы отделились несколько человек, но, вопреки ожиданиям учителя, они не ушли со двора, а, стянув потрепанные головные уборы, обратились к благодетелю.

– Ты, мил человек, не гневись, – давя приступ кашля, взял слово ссутуленный старик. – Уж больно худы здоровьем. Нам бы чего полегче. По силам, – жалобно протянул он.

– Работать хочешь? – переспросил трудовик, вглядываясь в черты говорящего и пытаясь сообразить, а где он мог видеть его раньше.

– Бог, вон, на Суде на Страшном как спросит: «А верил ли в меня?», так и ответить нечего, – надрывно продолжал тот. – Мол, поклоны бил, а в то же время самое напропалую грешил, лености предаваясь.

– Умеешь что?

– А почто грешить-то на месте на пустом-то? – словно и не слыша вопроса, продолжал горемыка. – Жрать хотим, а леность – грех. Совестно задарма просить, – уже совсем негромко закончил старик.

– Делать что умеешь, спрашиваю!

– По дереву мастеровым был, – разродился наконец тот.

– Звать как? – устало поинтересовался учитель.

– Мальцам чего на потеху ежели или по дому… А надо – так и пятистенок поставить…

– Имя!!! – едва сдерживаясь, чтобы не сдобрить речь матерками покрепче, рыкнул пришелец.