Стечение сложных обстоятельств - Власов Юрий Петрович

Головные боли врачи диагностировали как следствие сосудистых расстройств. Лекарства давали временное облегчение, потом все повторялось. С каждым месяцем эти боли становились изощренней. Они уже не отпускали и к утру. Я боялся наклониться, резко повернуться — начинались головокружения и тошнота. Давление опустилось: верхнее — до 80–85 мм и нижнее — до 70–75 мм. Это обернулось вялостью и слабостью — состояниями, мне совершенно не свойственными.

За все годы тренировок и выступлений я всего 2–3 раза поддавался гриппу, а тут еле поспевал отбиться от одного, как наваливался другой. К весне 1970 года я весьма отдаленно напоминал прежнего тренированного человека. Я обрыхлел, кожа обвисла, под глазами появились мешки. Я дышал с шумом, сипеньем, говорил торопливо, нервно, почти не слушая собеседника, а самое печальное — я считал себя глубоко несчастным. Я дошел до того, что стал жаловаться и жалеть себя, — падения ниже не бывает.

Неожиданно для себя я отметил боли в печени. Прежде я и не подозревал, что это такое. Боли после еды вскоре стали обычными и нередко сопровождались ознобами. К лету 1970 года я уже почти ничего не мог есть — лоб, щеки и даже шея дали какую-то темную пигментацию. В периоды наисильнейших обострений болезни я не в состоянии был поднять даже 5–6 кг.

Из всех видов физической нагрузки я справлялся лишь с 1,5-часовой ходьбой. Но стоило прибавить шагу — мучительная боль в голове уже не покидала до ночи.

Я так исхудал, что потерял обручальное кольцо. Оно тихо соскользнуло с пальца. Надо же такому случиться: я нашел его через год — его дужка желтела из земли. Это было на даче у товарища.

Из всего того, что со мной происходило, самым мучительным были головные боли всех видов. Голова болела без пауз, не давая полноценно работать, то есть делать то, к чему я стремился, ради чего так рано ушел из спорта и с чем связывал будущее. Я не мог толком писать, читать, собирать необходимые сведения.

Я уже давно разрабатывал планы нескольких книг — ради них я и свернул свой спорт. Я вынашивал эти книги, верил: настанет время для них. С первого и до последнего дня я совмещал спорт с литературой. И всегда выбирал литературу в ущерб спорту. Именно по этим причинам фактически не бывал на сборах, тренировался не с командой, а вечерами вместе с новичками. И вот теперь, когда я мог заняться только литературой, она стала вновь недосягаемой.

Словом, причин для мрачного настроения имелось более чем достаточно. О каких, пусть поддерживающих, тренировках, могла теперь идти речь? Я едва таскал себя. Но я верил, что это временно, я обрету устойчивость. Самое главное — писать, не обращая внимания ни на что, писать! Я столько лет стремился к литературному делу! Надо спешить! Работа над историко-документальной книгой — я неожиданно получил лестный заказ — требовала всех сил. Я упорно работал над ней весь конец 1968 года, затем целиком все годы с 1969-го по 1973-й. Лишь на несколько недель я отвлекался для иных литературных вещей. Эта работа не оставляла ни времени, ни сил для других занятий, но я все же был вынужден прирабатывать тренером в Подольске.

Тяжкой и грустной оказалась для меня зима 1970/71 года. Длинными зимними ночами я пытался понять, что же стряслось. Почему я сдал в самый ответственный момент жизни? Мне 36-й год, а я разваливаюсь по всем направлениям. В чем причина неустойчивости? Ведь людям выпадали и несравненно более серьезные испытания, и они справлялись, не теряя здоровья и сил. Что делает меня больным, отнимает радость любимой работы, старит, разрушает?

Черные улицы, изморозь на стеклах, наполовину погашенные фонари и тишина… Я вспоминал залы — это было всего каких-то шесть лет назад. Огни, свет, тысячи лиц и я, полный энергии, свято верящий в то, что всегда подчиню себе жизнь!..

Я тщательно перебирал предполагаемые причины болезни. Я все еще полагал, что это следствия одной болезни, которую врачи не могут определить. Я найду ее — и тогда распрямлюсь и буду опять неутомимым и сильным. Я ничего не понимал в том, что со мной происходило. Нет, я не копался в себе. Я старался разобраться в причинах разрушения здоровья. Я хотел стать хозяином себе…

Жизнь требовала от меня энергии и предприимчивости, а я слабел. В конце концов я пришел к убеждению, что виновата изношенная — нервная система. Отдыха я не знал целое десятилетие, перерывы в больших тренировках были исключены — они отбрасывали назад. Чрезмерно трагически я воспринял неудачу в Токио. Далеко не гладко протекало переключение на профессиональную литературную работу. Всегда и за все рассчитывалась нервная система. Доказательство правоты выводов — она и прежде давала сбои. Чего стоит сбой лета 1962 года! Его последствия, резко усиленные сбои 1969-го, лихорадили меня, пожалуй, до 1973 года.

А снотворные? Разве это не отчаянная попытка все той же нервной системы защитить себя? А разве в основе аритмии, головных болей, гипотонии — не те же причины?

Я сузил жизненное пространство до требований необходимости — расход сил только на литературное дело. Да, беречь тот незначительный запас энергии, который я успевал собрать к каждому утру.

Человек способен вынести невероятное, если закален духом. Да, да, сначала заболевает дух, потом тело! Эта простая мысль потрясла. Именно так — я расстраиваю деятельность организма всем хламом переживаний, ненужных чувств. Я начисто лишил себя радости.

И еще я понял нечто важное — самое важное, из чего в будущем выросла целая система взглядов и стала возможной эта их эволюция: тело, как и дух, нуждается в руководстве.

С того времени меня глубоко увлекает идея тренировки воли. Я по-всякому обдумывал эту мысль. Действительно, если овладеть этим искусством, ты уже неуязвим и непобедим! Вот оно, подлинное всемогущество!

Я не представлял, как решить данную задачу, и свел ее к местным операциям. «Прежде всего, — полагал я, — надо организовать жизненную реакцию. Изменить ее, отказавшись от категоричности, падений в подавленность, не позволяя углубляться дурным и тяжелым чувствам. Это тем более важно, что из-за болезненности и бессонниц я раздражен, взведен и крайне неуравновешен…»

Нет, я еще не осознавал главное. И именно это сделало неизбежным новое потрясение. Я занялся штукатуркой и покраской там, где следовало заново крепить всю конструкцию.

Я понимал, что моя нервная система не соответствует уровню напряжений, которыми оборачивалась жизнь. Я искал способ сделать ее более устойчивой и на этой основе выправить здоровье. Я всегда верил в могущество воли и духа. Я решил овладеть волевыми процессами, не имея средств для этого. Я твердил о закаленности воли, больше разумея под этим мужество поведения при болях и неудачах и совершенно не сознавая, что волевые процессы упражняются, поддаются тренировке и закаливанию. Я полагал, что отказом от чрезмерностей в работе, упорядочением жизни верну нервной системе свежесть и работоспособность, восстановлю ее. «И еще следует искать радость!» — приказал я себе. Я искал опору в твердой воле, но только она одна не давала и не могла дать исцеления.

Беда заключалась и в том, что я пока не владел методикой оздоровления психики, больше того — не представлял, что она вообще возможна. Характер рисовался мне некоей константой, над которой мы не властны.

И все же дальнейшее ухудшение здоровья я сумел предотвратить, и не только предотвратить, но по ряду показателей заметно выправить. И опять-таки за счет воли… Я находил книги о людях великого мужества и упивался ими.

С юности я не возвращался к исповеди Амундсена, а тут заново жадно пропахал все страницы. Что за человек! Пройти Северо-западным проходом, зазимовать на «Йоа», а потом пройти на лыжах 700 км, перевалив через горную цепь высотой 2750 метров, чтобы с ближайшей телеграфной станции оповестить мир о победе, и вернуться обратно! В сутки пробегать по рыхлому снегу около 40 км, спать в снегу — ни рации, ни вертолетов на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств — волей преодолевать риск, усталость!.. Спустя 30 лет в дрейфе на «Мод» через Северо-восточный проход несчастный случай: падение плечом на лед высоких корабельных сходен — и опасный перелом. Через несколько дней медведица сбивает Амундсена, он падает на то же плечо. Не дожидаясь срастания кости, он прописывает себе суровое лечение — тренировки движением. Почти полгода беспощадных упражнений возвращают руке прежнюю подвижность. Но через три года рентгеновский снимок показывает невероятное: Амундсен должен был навсегда утратить способность двигать правой рукой. На том несчастья не кончились. В крохотной корабельной обсерватории Амундсен отравляется газом осветительной лампы. Лишь спустя несколько дней спало бешеное сердцебиение. Миновали месяцы, прежде чем он оказался в состоянии сделать что-то без мучительной одышки, и годы, прежде чем он поправился окончательно. Спустя четыре года после отравления врачи требуют ради сохранения жизни прекращения исследовательской деятельности. И в этом случае Амундсен тренировками возвращает здоровье.