Борис Порфирьев - Борцы

— Ишь ты, какой занозистый! А это вот и есть Сарафанников.

Пришедший посмотрел на здоровенного юношу пьяными глазами, сказал, усмехнувшись в усы:

— Ну, ты не обижайся, брат. Мы с Ефимом друзья давние. И обидно мне было, что он перестал бороться, а свои секреты другим передаёт.

— Да уж это так, — охотно согласился Никита. — Если бы не Ефим Николаевич, я бы борцом не был.

Пришедший что–то хотел возразить, но Верзилин не дал ему этого сделать, сказав:

— Никита, дай–ка Тимофею Степановичу чего–нибудь переодеться… Да, там в гардеробе висит мой прошлогодний костюм, он не так широк, подойдёт… Дай трико… и поставь чай — а то простудится наш гость.

Он заставил гостя раздеться, дал ему сухое полотенце, трикотажное борцовское трико.

Когда тот облачился в мешковатый костюм, Верзилин ткнул его пальцем в живот, рассмеялся:

— Будешь ли ещё пить да по ночам на чужих лодках кататься? Ха–ха!

Тимофей Степанович по–театральному погрозил сам себе пальцем, шагнул за хозяином в комнату и, прикрыв осторожно дверь, неожиданно протрезвел.

— Ефим, ты должен меня простить, — сжав локоть Верзилину, прошептал он. — Но у меня не было иного выхода. От самого Выборга за мной идёт хвост. Я от него избавился или в Сестрорецке, или в Кангакюле (точно не знаю), в общем след замёл, но зато вот в каком виде.

Поражённый услышанным, а ещё больше тем, что Тимофей не побоялся доверить ему свою судьбу, Верзилин произнёс горячо:

— Тимофей, друг! Ты и представить не можешь, как ты обяжешь меня, если останешься здесь!

— А Сарафанников?

— О, на него ты можешь положиться, как на меня.

— Хорошо… Но всё–таки пусть для него останется моя пьяная версия.

— Ну что ж…

— Кстати, эту версию подсказал ты… А я было хотел сочинить что–нибудь насчёт рыбалки… Но, видишь, твой вариант правдоподобнее.

Тимофей Степанович приоткрыл дверь в соседнюю комнату, равнодушно окинул взглядом штанги, гири и бульдоги, стоящие на сером брезенте, спросил:

— У тебя — что? — тут много народу тренируется?

— Да нет, не беспокойся. Один мой прошлогодний борец заходит, Татауров, да писатель один иногда заглядывает.

— Коверзнев?

— Он.

— Что с ним? Преуспевает? Я знал его, когда он ещё рядовым репортёром был.

— Преуспевает вовсю.

— Ну, ты ему тоже ничего не рассказывай. Я сам посмотрю, кем он стал… А сейчас мне и в самом деле бы надо полечиться, а то знобит меня что–то. Однако водки ты по–прежнему не держишь? И Сарафанников не пьёт?

— Нет, — покачал головой Верзилин.

— Эх, аскет ты, аскет, — вздохнул Тимофей Степанович. — Люблю твою целеустремлённость.

Пропустив его похвалу мимо ушей, Верзилин сказал:

— Через полчаса откроется лавочка — я пошлю Никиту.

Время за разговором пролетело незаметно. И когда Иван Татауров около десяти заглянул к ним, они всё ещё сидели за столом. Глядя на пустую полбутылку водки, на обглоданные селёдочные хребты, парень решил: «По пьянке всегда люди сходятся, — и побежал в лавку, не обращая внимания на строгий окрик Верзилина. — Кричи не кричи, — думал Иван, — выпьем, так опять возьмёшь меня к себе». Вернулся он с целой батареей бутылок и полными руками закуски. Однако пить никто не стал, и только усатый гость сказал:

— Эх, добрая твоя душа, мы же непьющие.

А Верзилин объяснил, показывая на гостя:

— Это мой друг. Ты его люби и жалуй.

На что Татауров ответил простодушно:

— А я его знаю. Он в саду «Неметти» боролся. Господин Лопатин? — обратился он к Тимофею Степановичу.

— Ха–ха! — хохотнул тот. — Он самый.

— Так за ваши успехи, — почтительно сказал Татауров, наполняя себе стакан. — Никак, бороться у нас будете? Что ж, господин Чинизелли платит неплохо. И чемпионат солидный. Позвольте, я вам налью?

— Нет–нет, милый. И тебе бы не советовал. Мы вот, брат, с Ефимом Николаевичем совсем не пьём. И тебе бы с нас пример брать. Спорт — он требует быть аскетом.

— Да уж насчёт Ефима–то Николаевича я знаю, — вздохнул Татауров, снова наполняя стакан: — Скала!

От каждой новой порции он лишь краснел. Казалось, вино на него совсем не действует. Однако, когда появился Коверзнев, он был уже под хмельком и поэтому один не заметил, как тот смутился, застав Верзилина дома.

— Валерьян Палыч! — полез к нему Татауров. — Знаменитый ты наш писака…

Коверзнев оттолкнул его и удивлённо воскликнул:

— Смуров? Ты?

Протягивая руку, Тимофей Степанович ответил лениво:

— Он самый. Только я уж давно под именем Лопатина борюсь.

— Ну, от Лопатина–то у тебя, положим, одни усы, — рассмеялся Коверзнев. — И к борьбе… — и вдруг осёкся, увидев, как Верзилин делает ему знаки.

— Не правда ли — хороши усы? — так же лениво спросил гость, разваливаясь на стуле и закуривая. — Гордость. Ещё в цирке у Саламонского начал отращивать.

— Вот, понимаешь, память какая! — ударил себя по колену Коверзнев. — Да я же писал о тебе, когда ты был уже с усами… Это в Измайловском, что ли, было?

— Никак там, — небрежно ответил Тимофей Степанович.

А Татауров наклонился к Никите, спросил подозрительно:

— Он у Ефима Николаевича тоже учиться будет?

— Да нет, — прошептал Никита. — Просто загулял где–то и пьяный зашёл.

— А‑а, — протянул Татауров успокаиваясь.

Стараясь не глядеть на Верзилина, Коверзнев сказал многозначительно:

— А из тебя, видно, Тимофей, настоящий борец вышел. А было время, ты лишь смелые стишки рассказывал.

— Ты тоже рассказывал… смелые стишки, — ленивым тоном напомнил Тимофей Степанович и добавил неожиданно зло: — А борца из тебя не вышло.

Глядя на них, Верзилин восхитился: «Ишь, черти. Так в своём разговоре над пропастью и ходят. Словно канатоходцы. — И объяснил самодовольно: — Знаю, о каких борцах вы говорите».

Коверзнев же, распаляясь, читал:

— Патронов нет. Уходим!

Я слушаю приказ:

— Три бомбы–македонки

Остались про запас.

Одну — оставь драгунам,

Что нам грозят огнём,

Другую — «чёрной сотне»,

Что стала за углом.

А третью — офицеру.

Что скачет на коне.

Святой закон дружины

Нельзя нарушить мне.

Три бомбы–македонки…

И вдруг замолчал, не окончив стихотворения: к его удивлению, Тимофей Степанович неожиданно побледнел, потянулся к окну, хрустнул пальцами.

Коверзнев взглянул в окно.

За деревьями верзилинского сада, по соседскому двору, шли жандармы.

Тимофей Степанович уже взял себя в руки, с усмешкой сказал Коверзневу:

— Ну, так каков «святой закон дружины»?

— Это за тобой? — спросил встревоженный Верзилин.

— За мной. Ваш двор выходит на реку?

— Без паники! — приказал Коверзнев. — Все на манеж! И раздеваться! (Он подтолкнул Тимофея к дверям, дёрнул за руку Никиту). Великолепно, ты даже в трико! Иван, ты борешься с Тимофеем, Никита, займись гирями, мы с Ефимом Николаевичем–наблюдаем. Всё в порядке!

Иван Татауров не успел опомниться, как оказался в объятиях борца Лопатина, и только после этого подумал: «Обокрал кого–нибудь или подрался». И решил: «Что ж, выручим парня».

На соседнем крыльце появился щеголеватый офицер в лёгкой шинели, щёлкнул перчаткой по руке. От дровяника к нему подскочил пожилой жандарм, появилось ещё несколько жандармов, толпой вывалились из калитки, и через минуту раздался властный стук в дверь.

— Ни с места! — напомнил Коверзнев. — Там есть хозяйка. Не волнуйтесь. Разговоры — только о борьбе.

В открытую дверь они увидели, как на пороге вырос околоточный.

Верзилин с радушной улыбкой пошёл к нему навстречу. Увидев за его спиной жандармского офицера, учтиво спросил:

— Чем могу служить?

— Ба‑а! Господин Верзилин! — воскликнул он. — И Сарафанников! И ещё борцы! Мы попали в арену борьбы?

— Знакомьтесь, — любезно произнёс Верзилин. — Господин Коверзнев — писатель.

Коверзнев, сидевший в небрежной позе, неторопливо поднялся.

Сняв фуражку, офицер подхватил коверзневскую руку, тряся её, говорил:

— Счастлив познакомиться. Поклонник вашего таланта. А вот и ваш герой, — он протянул руку Никите. (Тот торопливо опустил на брезент двухпудовку). — Примите мои поздравления. Не пропускаю ни одного дня чемпионата… Как вы Стерса–то в последний раз поставили на колени своим грифом… А?..

Никита смутился, подтянул лямку борцовского костюма.

А Коверзнев указал на две замершие фигуры:

— Иван Татуированный и Лопатин готовятся к чемпионату… Да вы встаньте, братцы! Видите… тут пришли!

Иван Татауров тяжело, неохотно поднялся на колени, выпрямился, помог подняться Тимофею Степановичу.