Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

платья, высокие каблуки, красная помада и бесконечная готовка – все это «временная история именно карантинная». Сама респондентка утверждает, что «какой-то забытый механизм в голове» подсказывает: «Времена нынче трудные, ты ничего не контролируешь, надо быть ценной женщиной, то есть напоказ фертильной, феминной, привлекательной и очень полезной в быту, и тогда, если повезет, тебя не съедят и защитят». Иными словами, для части респондентов карантинные обещания, связанные с обликом и телом, оказываются направленными не в будущее, но в настоящее, и способствуют выживанию, иногда понимаемому, пусть и не без иронии, едва ли не в буквальном смысле слова.

Упоминание потери контроля над внешними обстоятельствами кажется здесь предельно важным. Пандемия непредсказуема, необъяснима и беспрецедентна. В этих условиях и без того иллюзорное чувство контроля над факторами собственной жизни, которые раньше, казалось, были человеку подвластны (например, повседневная рутина или свободное перемещение), стремительно разрушается. Неудивительно, что в таких обстоятельствах объектом повышенного контроля, и чуть ли не единственным доступным объектом такого рода, становится собственное тело и все, что с ним связано.

Карантинные обещания оказываются одним из методов контролирования контролирующего, то есть попыткой автора обещания вставить себя в жесткую рамку, благодаря которой контроль за телом и внешним обликом осуществляется последовательно, жестко и систематично. Однако вне зависимости от того, идет ли речь о масштабном мейковере или о простом разборе гардероба, карантинное обещание, кажется, зачастую оказывается не более чем копинговой стратегией, в реальности позволяющей относительно безболезненно пережить сам период карантина, полный дискомфорта, страха, напряжения и неопределенности. Так происходит, даже если это обещание оказывается своего рода посланием в ожидаемое посткарантинное время, когда его автор предстанет перед вновь открывшимся миром лучшей версией себя, своего рода прекрасной бабочкой.

В отличие от новогодних обещаний, карантинные обещания труднее забыть, поэтому создается впечатление, что их неисполнение может фрустрировать человека сильнее и вести к более глубокому разочарованию в себе. Однако их главное достоинство столь сильно, что перекрывает все перечисленные недостатки: карантинные обещания придают смысл, темпоральность и структуру безвременью и бесформенности карантинного периода. Одна из участниц опроса заметила, что в каждый момент карантина ей, «чтобы не сойти с ума», нужен был ответ на вопрос «Что я делаю прямо сейчас?». Ответ «Худею» оказался «чертовски привлекательным».

Старая корова под золотым седлом: категория «вкуса» в критике облика знаменитостей

«Теория моды: одежда, тело, культура». 2018. № 50

– Она выглядит, как старая корова под золотым седлом… – Когда мне будет тридцать, у меня хоть вкус останется!

Из диалога двух читательниц глянцевого журнала в московском метро

Тамара Беквит выглядела так, будто она нашла применение для старого клетчатого одеяла, а кроме того, неуместно на нем изображен кот.

«Самые безвкусно одетые звезды на British Fashion Awards 2016», сайт «Макс Консалтинг»

«Хайди Клум имеет один фэшн-грешок. Она вполне хорошо и достойно выглядит в повседневной жизни, но при этом абсолютно неадекватно выбирает наряды для красной ковровой дорожки. Платье, подчеркивающее обвисший бюст, или ассиметричный костюм, обнажающий одну грудь, – не думаем, что именно так должны выглядеть идеальные вечерние наряды», – пишет издание Woman’s Day в материале под названием «Антирейтинг: 10 самых безвкусных звезд 2017 года»[1]. Кроме Клум, в материале упоминаются Рианна, Белла Хадид, Селин Дион, Анджелина Джоли, Ольга Бузова, Лили Роуз Депп, Мэрайя Кэри и Рита Ора. Наряды Рианны называются в целом «неудачными» – кроме того, автор упоминает, что певица располнела, и укоряет ее в ношении «платьев-пирожных» и «брюк на три размера больше необходимого». Про Мэрайю Кэри говорится среди прочего, что «ее просвечивающийся сквозь колготки целюллит мы запомним надолго». О Ким Кардашьян автор пишет, что в «некоторых платьях с неудачным кроем легендарная грудь звезды выглядела ну совсем неэстетично!»[2]. Когда речь заходит об Анджелине Джоли, читателю напоминают, что актрисе сорок два года, и сообщают, что она «стала появляться в свете в откровенно старушечьих туалетах, которые прибавляют ей лет». Лили Роуз Депп «использует свою сексуальность на всю катушку», может ходить без нижнего белья и «то и дело демонстрирует публике свои прелести, но делает это без какого-либо изящества». Только в редчайших случаях автор заговаривает о том, каковы, собственно, эти «безвкусные» наряды звезд, – почти каждая осуждающая ремарка касается не эстетических свойств самой вещи, а ее соответствия представлениям автора (или представлениям целевой аудитории – какими их видит пытающийся, возможно, подстроиться под взгляды читателей автор) о вестиментарной норме, соответствующей определенным элементам телесности, сексуальности, возраста. Однако в заголовке материала использовано именно слово, образованное от корня «вкус», – и именно «самые безвкусные звезды», «самые безвкусно одетые звезды», «знаменитости, страдающие безвкусицей» фигурируют в сотнях публикаций, выходящих каждый месяц на русском языке и клеймящих известных людей за то, как они одеваются.

В России этот жанр публикаций следует общемировому тренду на материалы, критикующие наряды знаменитостей, – однако можно предположить, что в силу ряда обстоятельств на русскоязычном пространстве категория «вкуса» применительно к вестиментарному дискурсу имеет свою интересную специфику[3]. На протяжении значительной части советской истории слово «вкус» использовалось официальной властью в разного рода коммуникациях как один из методов установления и поддержания контроля над гардеробом и телом гражданина. Эволюция этого официального «вкуса» была нелинейной; в ранние периоды советской власти «вкус» входил в набор параметров, которые необходимо было срочно привить новому советскому человеку в рамках цивилизационного проекта – и парадоксальным образом в соревновании с мировой буржуазией homo soveticus должен был привить себе и законсервировать искаженные формы «аристократического», а не «буржуазного» вкуса; позже возникали периоды, когда «вкус» фактически противопоставлялся «моде» с ее обязательной «нелепостью» и «вычурностью» и объявлялся тем качеством советского человека, которое не только гарантирует способность гражданина совершать в каждый момент безошибочный выбор в пользу «правильного», «подлинно советского» костюма, но и отбивает у этого гражданина всякий интерес к западным выкрутасам, которыми советская власть не могла его обеспечить, – а значит, и к неудовольствию от отсутствия доступа к этим выкрутасам; бывали, наконец, времена, когда само понятие «моды» в СССР переживало реабилитацию, – и тогда «советский вкус» и «советская мода» становились союзниками на пути создания подлинно советского костюма, находившегося в сложных (и далеко не всегда полярных) отношениях с костюмом заграничным и даже «западным». Так или иначе, «вкус» и «воспитание вкуса» в советский период были высоко идеологизированными понятиями – и кажется возможным предположить, что несколько поколений советских людей как минимум привыкли считать их очень значимыми для эстетической оценки действительности в целом – и для оценки ее вестиментарной составляющей в частности. Однако