Эрлебнис. Мои мысли - Алексей Загуляев

для России образы можно было найти повсюду: идея ансамбля в архитектуре, в политике идея Священного Союза22, созданного и вдохновлённого личностью Александра Первого23 после победы над Наполеоном24, в литературе – творчество того же Достоевского25, проникнутого духом русского мессианства, особенно явно сквозящего в «Дневнике писателя»; да даже в толще самого народа буквально во всём непременно русский уклад, сросшийся с особо проникновенным пониманием христианских идей, пониманием почти инстинктивным… Пожалуй, это время (время Александра Первого) и стало апофеозом российской миссии, а если не апофеозом, то контрольной точкой, явной попыткой эту миссию осуществить. В исторической науке часто не уделяют должного внимания одному величайшему событию, подобно тому, как не уделяют такого внимания сути реформ Эхнатона26. После победы над Наполеоном и окончания войны, Александр выступил с идеей образования Священного Союза, который бы навсегда прекратил все разногласия и все войны на территории Европы. Впервые в истории идеи этого Союза были основаны на Евангельских принципах. Преамбула послания, обращённого к миру, была такова: « Их Величества Император Австрийский, Король Прусский и Император Российский вследствие великих происшествий, ознаменовавших в Европе в течение трех последних лет, объявляют торжественно, что предмет настоящего акта есть открыть пред лицом вселенныя их непоколебимую решимость как в управлении вверенными им государствами, так и в политических отношениях ко всем другим правительствам, руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сея Святыя веры, заповедями любви, правды и мира, которые… долженствуют… непосредственно управлять волею царей и водительствовать всеми их деяниями…». Вот так! Современные историки (да и свидетели тех дней) сходятся во мнении, что подобная идея Александра была политически наивна и изначально нежизнеспособна. Мало кто мог тогда понять настоящую степень значимости задуманного Александром. Гёте27 был одним из немногих, кто эту значимость оценил: «Миру необходимо ненавидеть что-нибудь великое, что и подтверждалось его суждениями о Священном Союзе, хотя ещё не задумывалось ничего более великого и более благодетельного для человечества! Но чернь этого не понимает. Величие ей нестерпимо». Сорок лет в Европе царил мир, и после было перечёркнуто и извращено всё. Миссия России была свёрнута. Не сразу конечно. После Николая Первого ещё были попытки Александра Второго как-то встроиться в мировое сообщество и с новою силой заявить о своей миссии. Но всё закончилось чуть позже революцией и было извращено до идеи объединения мира через сатанински вывернутый наизнанку коммунизм. Уже тогда все символы, вся образность, вся предметность, где взору ясно предстала бы миссия России, были стёрты, разрушены, выкорчеваны с корнем, словно мистическим образом повторилось разрушение построенных 3000 лет назад храмов Ахетатона28. В чём уже к середине всей этой вакханалии могло бы уясниться хоть краешком своим это российское мессианство?! За долгие века сросшееся с христианством, это чувство высокой задачи стало терять опору, подменяясь всё больше и больше выхолощенностью и формализмом неких объединённых пролетариев, идущих очередным крестовым походом на всех, кто мыслил иначе или даже вообще имел такую неосторожность – мыслить. Не знаю, каким чудом нам удалось в итоге всего этого мракобесия выбраться на свободу. Попытка подмены была пресечена по историческим меркам весьма быстро (каких-то 70 лет), но те жертвы, которыми пришлось заплатить за это, не исчислит уже никакая демография. И вот, глядя на современную Россию и пытаясь найти в ней былые образы и предметы, которые указывали бы на ту самую особую роль России, я поначалу и сомневался вообще в их наличии.

Но понял одну простую вещь: чем более кто-то пытается уничтожить эту предметность, изъять её из поля видимости, тем более она уходит в человеческую ментальность. Менталитет (понятие, обруганное многими политологами) – вот то исключительное место, которое отличает российский народ от любого другого. Наученный горьким опытом прошлого, этот народ не станет спешить с выявлением во вне своего сакрального понимания, своей мистической убеждённости. Для того, чтобы это «опредмечивание» произошло, необходимо доверие такого масштаба, которого, может, до селе и не было никогда. Но вот как только таким доверием народ проникнется, то изменения произойдут с той невероятною быстротой, которую ещё долгие десятилетия не смогут вписать в свои схемы учёные всех мастей. Просто мы слились с этим сакральным, и немногие из нас осознают эту особенность. Познать её можно только в сравнении, будучи помещённым в другую, чужую ментальную среду. Сколько ещё нам ждать – Богу весть…

***

Помимо эстетики тела в женщинах меня волновала и другая их сторона – эстетика ума. Я мог наблюдать этот ум у девочек, но у женщин почти никогда. И это казалось естественным. В юные годы ум ещё открыт и готов принимать любые идеи. Эта открытость создаёт иллюзию содержания, хотя никакого содержания и вовсе может не быть. Во всяком случае мне даже разговаривать и обмениваться мыслями всегда было интереснее с девочкой, нежели с женщиной, у которой ум давно уже не простирается за границы бытовых проблем и своих прошлых ошибок. Я не говорю о женщинах в целом, упаси Бог. Я говорю о тех, с которыми приходилось встречаться. Случались даже возможности познакомиться с девушками, так сказать, особого круга – с поэтессами. Но всякий раз я почему-то чурался этих знакомств. Я даже не думал, почему так. А теперь понял. Я боялся обнаружить в женщине ум мужчины. Это было бы для меня, наверное, более неприятно, чем найти отсутствие ума вообще. Я не разделяю мнения о том, что ум – явление бесполое. Способность женщины к переживанию, влияющему (помимо мышления) на её поступки, приводит в синтезе к тому, что её ум, во многом похожий на ум мужчины, становится деликатным. Мужчина в своём мышлении далёк от пощады. Выражение «Платон мне друг, но истина дороже» может принадлежать поэтому только мужчине. А вот Скарлеттовское «я подумаю об этом завтра» (несмотря на всю мою неприязнь к роману Маргарет Митчелл29) – это типично женский маневр. Для умной женщины (подчёркиваю, для умной) всегда важнее не содержание предмета, а возможность взаимодействовать с ним. Если какая-либо идея станет угрожать потерей взаимодействия, то женщина (умная женщина) предпочтёт ложь, лишь бы сохранить предмет для себя. Но эта ложь никогда не будет ложью в прямом смысле этого слова, но непременно в ней найдётся та глубина, в недрах которой категория истина/заблуждение потеряет свою полярность. В этом и состоит деликатность женского ума, основанная попросту на некой жалости (немножко сродни каритативной любви у Бердяева30), родственной милосердию. Этим умная женщина отличается от неумной, у которой ложь – всего лишь инстинкт, хотя и берущий начало всё в той же жалости, но, в силу своей неосознанности, начинающий разрушать то, ради чего возник (ради постоянства взаимодействия). Потому и легко отличить умную женщину от неумной. Умная сохраняет верность (ради этого и существует её ум) и способна в каждую секунду наличие этой верности доказать; неумная же – изменяет и выглядит чудовищем, пытаясь оправдать или же скрыть эти измены (хотя сознательно она почти никогда изменять не хочет).

***

Мы говорим, исходя из ситуации, а делаем, исходя из своей судьбы.

***

Я не успел спеть ему (И.) свои последние одиннадцать песен. Но недели через две после его смерти, когда я слушал на магнитофоне эти самые песни, прилетел на моё окно голубоглазый галчонок. Минут пять сидел на подоконнике и совсем чудно́ прикладывался ухом к стеклу, пытаясь расслышать музыку. Ещё через два дня он (И.) мне приснился, и я у него спросил, не от него ли прилетал ко мне этот галчонок. Он только усмехнулся и, ничего не ответив, растаял.

***

Представьте такую ситуацию: начиная со школы, вас все обзывают тупым, жирным, ленивым, лузером и т.п., и при этом вы и сами понимаете, хотя бы краешком ума, что, действительно, большинство окружающих вас людей