Овечки в тепле - Анке Штеллинг

душераздирающе, всхлипывает – это не вымогательские слёзы шантажа, это подлинное страдание. А теперь он ещё и артикулирует, захлёбываясь слезами и заикаясь:

– Мама. Не хочу. Мама. Не хочу. Мама, не хочу. В садик.

И потом он набирает воздуха и плачет дальше; небо может обрушиться, такой это страдальческий, горестный тон. Я пытаюсь не вслушиваться, но плач продолжается, минута за минутой, как так может быть, что никто не поможет ребёнку? Я подаюсь вперёд, чтобы выглянуть во двор. Вот он стоит в зелёной непромокаемой куртке, лет двух с половиной или трёх. Мать стоит посреди двора и пялится в свой смартфон. Ждёт, что малыш успокоится сам? Или ей действительно нужно срочно проверить свою почту?

Я убираю кухню. Замачиваю миски из-под мюсли, сметаю овсяные хлопья и крошки хлеба в щели между досок.

Надо бы включить пылесос, но мешок в нём уже переполнен, а запасные мешки кончились. Я собираю бельё. Если постираю сегодня, то в выходные сушилка для белья не будет стоять на дороге; вместе с тем глупо тратить рабочее время на развешивание белья.

Уже одни эти вечные соображения, как поступить самым рациональным образом, нерациональны; как так получилось, что у меня давно уже не автоматизировались эти привычные процессы?

Мне просто надо было быстро постирать.

Мне надо было бы наконец поехать в жилищно-строительную компанию и осведомиться, какие есть предложения, начать поиск квартиры.

Мне надо запустить поиск квартиры.

На сайте жилищно-строительной компании мой запрос на квартиру внутри кольца S-бана выдал ноль результатов.

Мне надо позвонить Ульфу, чтобы выяснить, известно ли ему, что Франк написал отказ от аренды своей квартиры.

Мне надо позвонить Ульфу и спросить, знает ли он, что на носу осенние каникулы, а Беа единственная в классе, у кого нет никаких планов…

Надо пойти купить мешки для пылесоса.

Хорошо выйти на улицу и встречать незнакомых людей.

Выглядят они не лучше меня, наверняка не более эффективны, чем я, однако у них у всех есть крыша над головой.

Ходят туда и сюда, переминаются в галантерее перед полками с косметикой, не могут выбрать. Телефоны звонят у них в карманах и в руках, они говорят по телефону, расплачиваясь, или сами сидят на кассе и выглядят при этом ничуть не несчастными.

Я добавляю к пылесборникам мятные пастилки.

– Чек нужен? – спрашивает кассирша.

– Нет, – отвечаю.

Я не спрашиваю, где она живёт, кого любит, кто любит её и как давно она здесь работает. Временно тут перебивается или работает постоянно, какое у неё образование и какие мечты.

Так называемые простые люди уже давно вошли в литературу в качестве протагонистов; непривычно лишь, когда они сами открывают рот, считают себя достаточно значительными, чтобы самим постоять за свои перспективы. Кто-нибудь им это разрешил?

Слишком много на свете людей. Надо в них разобраться.

Куда мы придём, если каждый просто расскажет о себе? В порядке очереди.

Если так посмотреть, то мне повезло, что я хоть что-то узнала о своей матери.

Три истории – во всех трёх речь идёт о её унижениях. О том, что ей надо бы стыдиться, а не воображать, будто она представляет собой что-то особенное. А то и что-то лучшее, не приведи господь, и потому вылезла вперёд.

Ульф:

– Да, алло?

– Привет. Это Рези.

– Хай! Вот так сюрприз!

– Да, я подумала, дай-ка позвоню.

Вот это «я подумала» я не собиралась говорить. Это слишком похоже на увёртку и оправдание.

Ульф:

– Вот и хорошо! Как у тебя дела?

Он всерьёз хочет это знать? Значит ли это, что он ничего не знает?

– Ну, не знаю, вроде бы ничего. А у тебя?

– У меня хорошо. Много работы. Время летит…

Возникает пауза. И что дальше? Теперь мой ход, ведь это я позвонила.

– Я подумала, дай-ка позвоню тебе.

Это я уже говорила. И опять это «я подумала». Ну, давай уже, колись, переходи к делу…

Чего я от него хочу? Чего жду, о чём хотела поговорить?

Мне стыдно. Боюсь подставиться, боюсь, что Ульф застукает меня на первом же притворном слове: «Да, конечно. Это тебя совесть мучает. Ты знаешь, что сделала, и теперь прими в расчёт зеркально то же самое: мелочность и холодность. Ты не была великодушной, ты занималась самооправданием, ты думала, что можешь указывать другим, вместо того чтобы подмести сор у собственного порога. И поэтому теперь боишься, что тебя разоблачат и осрамят. М-да».

М-да.

Короткий, ёмкий синоним для «Известно же». Слово как пощёчина, нет, как удар током: не оставляет видимых следов, совсем незаметный и нанесённый мимоходом.

В детстве меня не били. Пара оплеух – скорее от Марианны, чем от Раймунда, всегда в аффекте, никогда в качестве воспитательной меры. Но это не значит, что я не знаю, что такое применение силы, Беа.

Мир просто весь пронизан насилием.

Отказать тебе в опыте – тоже было хорошим средством держать тебя тише воды и ниже травы; опять ты не стоишь того, чтобы быть выслушанной, опять слово дано другим – тем, что уже забиты насмерть.

Мы посвятим им минуту молчания.

Кто страдал меньше, будьте любезны, отступите назад. Замрите, заткнитесь, пожалуйста. Насилие бесчинствует где-то там, снаружи; а то, что господствует здесь, называется покой и порядок.

Марианну побили деревянными плечиками, побил её отец. Это третья история, и, если бы могла, я бы обошлась без плечиков. Как для показа моды присочинила крекеры, а для бара в Южной Франции анисовую настойку, так здесь я бы с удовольствием оставила в стороне конкретный вид побоев, заменила бы их другим наказанием, лишение карманных денег, домашний арест, однако это было бы глупо. Карманных денег у Марианны так и так не водилось, и в комнате тоже никого не запирали. Детей били, их надо было наказывать, и глядь! – кажется, история уже и не релевантна. Она отодвигается в мир пятидесятых годов, завершённая, уже высказанная и потому вторичная.

* * *

Съёмная квартира в Гомадингене, в сентябре 1955 года.

Ещё длятся летние каникулы, у крестьянских детей полно работы, они участвуют в уборке урожая. А другие дети нет, они часами бьют баклуши на улице. «В закоулочках», как говорят в Гомадингене.

Старшие дети присматривают за младшими и таскают их за собой. Чем старше ты становишься, тем больше несёшь ответственности. Марианне приходится смотреть за Бригиттой, это её задача, её вклад в домашнее хозяйство.

А Бригитта перебегает через дорогу, не оглядываясь по сторонам. Отец стоит наверху у окна и видит это, а Марианны нигде поблизости нет.