Овечки в тепле - Анке Штеллинг

Она каждый день ездит в Кройцберг и готовит для двадцати учеников начальной школы вегетарианский обед в группе продлённого дня на самоуправлении. И ещё за двадцать марок убирает там за тех родителей, которые не хотят брать на себя дежурство по очереди. Расшифровывает для одного учёного мужа глубинные интервью с родными психических больных. Шьёт воспитательнице брюки, чтоб были по фигуре.

Рези прилагает усилия, чтобы ввести эти сцены в жизнь, ограниченную лишь небом. На согретой солнцем крыше с Куртом Кобейном в ушах это легко, в «Эдека 2000» на Райхенбергер-штрассе, где она покупает продукты для приготовления ризотто из проса, эскалатор уходит вниз, в цокольный этаж, освещённый неоном и воняющий банановой кожурой.

Рези берёт с собой камеру, чтобы хотя бы запечатлеть это. Ей не хватает света. Запаха тоже не увидишь на снимках.

И тем не менее. Искусство – единственная возможность удержать и выдержать противоречие, разделить пережитое на цитаты и вместе с тем закрутить их в общем вихре так, чтобы было узнаваемо всё, что есть.

И это по-прежнему так, Беа. И снова.

И мир контейнеров для завтрака и почеркушек на полях, выписок из банковского счёта и помойных вёдер, адвент-календарей и рекламного спама должен иметь оборотную сторону, и я не перестану крутиться и всё завихрять, чтобы она проявилась, чтобы я сама ещё проявилась в жизни, которая у меня одна.

Звучит патетически? Ну и пусть. И я не позволю, чтобы мне диктовали выбор стилистических средств. Я не играю на пианино, я беру палочки для ксилофона. Я в долгу перед моей единственной жизнью: не дать моему стыду и моему страху запугать меня.

* * *

Я слышу, как Свен укладывает детей. Я стыжусь. Я страшусь. Я не знаю, как я ему об этом расскажу.

– Свен, послушай. Я получила это письмо.

Он не поднимает глаз. На коленях у него ноутбук. Он сидит на диване. Или стоит на балконе, а уличное движение слишком шумное.

– Свен!

Теперь он поднимает голову. Или оборачивается – и я не знаю, что сказать.

Когда я рассказала Свену, какой диагноз поставил мне Ингмар, он засмеялся и процитировал Мишеля Фуко. Свен тоже не боится. Ни Ингмара, ни того, что его поймут неправильно, а то и вовсе не поймут или отстранятся от него. Свен знает, что он знает, и это у него не отнять; а я теперь хотела бы, чтобы не было ни этого письма, ни того, что к нему привело. Я готова добровольно от всего отречься.

Я слишком слаба по сравнению со Свеном.

Я могла бы позвонить Ульфу.

Когда Ульф передал мне диагноз, поставленный Ингмаром, я засмеялась и ждала, что Ульф посмеётся вместе со мной, но он не смеялся.

– О’кей, – сказала я. – Насколько я знаю, в детстве со мной не обращались плохо, меня не унижали, мне не пришлось заботиться о родителях, которые были бы сами не в состоянии позаботиться о себе, но, конечно, может быть так, что всё это было, но я просто не заметила, итак, скажи лучше сам, Ульф, ты же знаешь меня давно.

Он посмотрел на меня печально и укоризненно:

– Я не знаю, что с тобой.

– Но ты видел, как мой отец Раймунд выходил из моей комнаты, где я скрючившись лежала на кровати, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году?

– Прекрати, Рези, это отвратительно. Просто прекрати быть такой противной.

Как будто это я выдумала себе такой сценарий, а не Ингмар.

И в наказание за мои отвратительные мысли, речи и писания Франк отправляет нас в окраинный район Марцан, однако и на это наверняка можно посмотреть по-другому.

– Он хочет подвести черту.

– Франк хочет порвать имеющиеся связи.

– Мы посмотрим, как у нас пойдёт дальше порознь – может, в один прекрасный день снова двинемся навстречу друг другу.

Этот пасторский тон. Это голос Ульфа произносит все эти фразы, это усилия Ульфа в посредничестве, Ульф, который снисходит, как когда-то его мать, его прабабушка в странах-колониях.

Любимый хорал Ульфа в том песеннике был «Иисус – моя радость». Мы не учили его на конфирмационных занятиях, поскольку священник хотел поддержать наш интерес новыми песнями под гитару, как будто мы поём у костра – и никакого сопровождения на оргáне.

Ульф больше любил язык старинных песен: Иисус – агнец, Господь – пастырь, стадо как защита и силы небесные.

Я же не находила в этом ничего утешительного – и это, пожалуй, означало, что я была далеко не беззащитна в моей зимней куртке, с брекетами на зубах, с блокфлейтой и с библиотечным читательским билетом.

Его бабушка сказала, что у меня плохая осанка.

– Она что, не занималась балетом? – спросила она, обращаясь к Ульфу и ощупывая при этом мою спину.

Я поневоле захихикала. Его бабушка говорила так странно: как будто меня при этом не было, а трогала она меня так, будто ощупывала товар.

Я могла бы выйти замуж за Ульфа, тогда, в восемнадцать. Но мне не пришла в голову эта мысль. Статус, какого я при этом могла бы достигнуть, меня не интересовал; я была противницей всякого статуса в любом виде. Отношения строились на любви, а любовь была настоящей только тогда, когда она была чистой, то есть свободной: не запятнана ни обязательствами, ни долгом и интересами.

«О Агнец Божий, мой жених».

Мы с Ульфом были чисты, свободны и равны. Мне нравился его голос. Мне нравилось, как он поёт.

Январь 1986 года в Южной Германии.

Ульф капитан юношеской команды по гандболу. У него самый сильный бросок и самые быстрые ноги, кроме того, он отличник по всем предметам и любимчик учителей, но вместе с тем он всегда против, то есть: против системы. И к тому же ещё с зелёными глазами и гладкой, смугловатой кожей даже зимой, даже в четырнадцать, когда у других выскакивали прыщи…

Ульф красивый.

И я его хочу.

Все хотят Ульфа, он лидер; когда он говорит, все смолкают; когда он смеётся, это заразительно, и когда его майка вылезает из штанов, не видно ничего, кроме слегка загорелой кожи. Он во всём разбирается, но при этом не задаётся, он поёт в хоре и при этом не пай-мальчик.

И потом это происходит. Со мной! Сбывается любовь к Ульфу.

Мы сидим в большой компании за столом, а всё, что он говорит, он говорит только для меня. Я вдруг оказываюсь в центре внимания, и то, что я