Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

оценивала свои годы – как мудрость женского знания, как радость делиться каждым желанием, отдаваться каждым прикосновением. Ей было что отдавать: за каждой клеточкой была своя история наслаждения, труда, переживания, верности, измены, и всей кожей он впитывал в себя её прошлую жизнь.

К тому же она умела мудро пользоваться своим возрастом, в отличие от подруг, о которых она ему подчас рассказывала, не называя имён. Все они были в тех годах, когда одни сердечные дела, амурные, постепенно переходят в другие, кардиологические. Ровесницы изо всех сил старались задержать время, омолаживались тёмной раскраской волос, которая по контрасту старила их лица. А у неё, благодаря седине, – наоборот: лицо молодело. И точно так же – казалось ему – молодело и всё тело. Кожа становится тоньше и суше – но тем ощутимее то, что переполняет её изнутри. Превращение массы в энергию – не только научный закон: он переживал это каждый раз, когда на его лёгкое прикосновение она отвечала чувственной вспышкой. Так случается не только с земными, но и с небесными телами, достигающими определённого возраста: масса уменьшается, а разница преобразуется в энергию, излучаемую звездой…

Писательское молчание, которое застоялось в нём, часто прорывалось словесно-чувственной лихорадкой, в которой он узнавал и стиль ежедневно им редактируемых и как будто въевшихся в подсознание романов. К сердцу, к рукам подступала речевая стихия, и он её выговаривал, даже не отдавая себе отчёта как: шёпотом, криком, а может быть, молча, про себя.

Я люблю твои морщинки, я хочу впитать их в себя так, чтобы в тебе не осталось ничего чужого и прошлого. Чтобы вся твоя жизнь перешла в настоящее. Ты отдаёшь мне всех, кто грезил тобой и ласкал тебя. Ты передаёшь мне ту власть, какую когда-либо имел над тобой их взгляд и призыв, все прикосновения, запахи… Этот вихрь заверчивает меня и вбирает без остатка.

Она ловила и переливала в себя напор этих слов. Когда-то в молодости она писала стихи, «чистую лирику», а теперь поняла, каких слов ей тогда не хватало. Но на его «грязную» лирику отзывалась не словами, а всем телом. Однажды сказала:

– Знаешь, отчего мне бывает жутко? Что меня словно уже нет. Я не знаю, что делать со своими руками и ногами. Болтаются как приклеенные. Это часть нашего общего организма, там они на месте. Я начинаю понимать сиамских близнецов…

И добавила, чтобы скрыть смущение:

– Я ведь и родилась под Близнецами.

Он обнял её, пробормотал «близнец в тучах», – и между ними опять началось то, в чём она и признавалась…

Они любили литературные игры, перекличку цитат – как перехваты рук и губ. Она много читала, хотя в последние годы больше перечитывала, стараясь глубже пережить то, что когда-то пробегала глазами. Да и просто любила перелистывать книги – бродила мимо полок, брала то одну, то другую и ставила обратно в произвольном порядке. Объясняла, что все книги для неё теперь – как страницы одной объёмистой книги, размером в жизнь, и все они говорят примерно об одном: о том, как всё хорошо, удивительно, страшно, печально, невозможно, непереносимо, до дрожи восхитительно, – и поэтому можно читать её в любой последовательности, открывать и закрывать на любой странице.

Среди альбомов и путеводителей было несколько по острову Пасхи, она им грезила, мечтала о путешествии туда.

– У этих статуй нет прошлого, – говорила она. – Никто не знает, как они появились, кто их создал. Будто с луны свалились. Я тоже хочу вся быть в настоящем.

Его поражали эти массивные фигуры с большими головами и тяжёлыми надбровными дугами, огромными носами и выпуклыми губами. Ему вдруг захотелось встать среди них, встроиться в их ряд – у неё на глазах. Не выглядит ли он сам как один из этих мощных истуканов? Она покачала головой, засмеялась. Подошла вместе с ним к зеркалу, прижалась головой к его плечу, положила его широкую ладонь на свою грудь.

– Да! Похож на истукана, только камень живой и горячий.

И повела его в пещеру – еще больше живить и горячить.

Этот угар продолжался месяц, два, три. И вдруг он почувствовал, как из этого забытья, объятий, бесстыдного шёпота, пронзительных слов в нём заново рождается проза, складываются какие-то фразы, которых раньше он никогда не слышал в себе. Неужели это она наговаривала их ему? Или она передавала ему опыт другой жизни памятью своего тела, следов прошлого? Такая родная плоть – и с каждым днём всё роднее, пронзительно своя! Это была жажда не просто слияния, а переливания в другого. И, минуя сознание, как инстинкт, зачиналась в нём такая же проза, ещё почти не выговариваясь, но уже теснясь в его голове громоздким, победительным ритмом. То, что теперь просило выхода наружу, была не прежняя тонкая, рвущаяся психологическая вязь, а плотный и суровый склад речи, чётко вытесанной, каменистой, с большими чеканными периодами, похожей своим строем… да, на этих истуканов с острова Пасхи.

Пока она готовила ужин и на кухне булькало и шипело, он записал:

«Время затерялось в складках каменных веков. В воздухе – солоноватый привкус свободы и крови, древних битв и жертвоприношений. Наш корабль, приближаясь к острову, бороздит море, словно древний скальпель, прорезая ткань истории. Статуи возникают на горизонте, как шахматные фигуры, забытые космическими игроками на доске времён. Обычно такие величественные игры заканчиваются вничью из-за цейтнота… Стражи молчания – свидетели нашего путешествия, которое останется неприметной морщинкой в их памяти. Как всегда и везде, мы ищем грот, чтобы уединиться. Пещеру, испещрённую заклинаниями предков. Истуканы снисходительно смотрят на нас и сквозь нас и усмехаются ничтожеству наших страстей. Но мы знаем, что живые тела занимают больше места во вселенной, чем эти каменные громады, что волнение крови сильнее, чем океанские приливы…»

Она позвала его к столу.

– Подожди, – попросил он, – у меня что-то написалось. Впервые года за два. Взгляни.

Она подошла, склонилась над его плечом, стала читать. Опять серебристые волосы щекочут его щёку.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Говорю такое впервые лет за двадцать.

* * *

Она прочитала этот рассказ, пока он готовил на кухне недавно освоенное традиционное островное блюдо – маринованного тунца. Ещё раз просмотрела переплетённые вместе с листочками фотографии с острова Пасхи. Там они оба свежие, помолодевшие. Каждый день немного другие, как будто время ускорялось среди неподвижных фигур. Тамошние фотомастера не скупились на ретушь, и это тоже поднимало настроение. Ведь сама жизнь – ретушь, добавляет новые краски.

Потом она его позвала.

– Хороший