Шахразада - Тайна наложницы

Ананке умолкла, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. Справа стеной темнела опушка рощи. С севера чуть виднелась нечеткая полоса деревьев, ограничивающих поле. Сияние за горой угасло, все кругом затихло, только доносился едва слышный шелест листьев. Звезды, горевшие в глубине черного неба, проливали на землю нежный свет тишины и уединения. Ипполит ясно различал стоящую рядом Ананке, но ничего не видел уже в нескольких шагах. Они стояли, прислушиваясь к ночи, накрывшей их своим непроницаемым покрывалом, потом медленно свернули с тропинки в поле. Много раз вспаханная земля была пушистой, сандалии глубоко погружались в нее. Наконец они оказались примерно в центре поля.

Молодая женщина остановилась, глубоко вздохнула и бросила на землю свой плащ, знаком дав понять художнику, чтобы он сделал то же. Ипполит повиновался. Обнаженная Ананке выпрямилась и, подняв руки к затылку, распустила волосы.

Ипполит бросился на колени, его руки скользнули по гибкой спине, почти сошлись на талии и вновь разошлись на бедрах, очертив дивные линии тела возлюбленной. Ваятель прижался лицом к животу, откинулся назад и, не опуская рук, с молитвенным восхищением глянул вверх, в лицо Ананке, поклоняясь ей как богине. Девушка молчала, ее пальцы сжимались и разжимались, лаская волосы Ипполита, скользили по его затылку, плечам… От влажной вспаханной земли шел сильный свежий запах. Казалось, сама Гея, юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме…

Ипполит почувствовал в себе силу титана. Каждый мускул его мощного тела приобрел твердость бронзы. Он схватил любимую на руки, поднял ее к сверкающим звездам, бросая вызов равнодушной вечности живым огнем красоты Ананке.

Горячие руки обвили его шею, громадные, ставшие совершенно черными глаза заглянули в самую глубину души, жаркие губы слились с его губами, и звездное небо исчезло. Земля приняла обоих на свое просторное мягкое ложе… Тесно соприкоснувшись нагими и вытянутыми, как струны, телами, дрожа от страсти, они долго лежали без движения, в нескончаемом поцелуе, потрясенные острым наслаждением близости.

Лицо Ананке стало строгим от сдвинутых бровей и расширившихся ноздрей. Губы молодой женщины раскрывались под губами Ипполита. Наконец их языки нашли друг друга и сплелись в неутолимом стремлении к безраздельному слиянию.

Ананке вздрогнула, отняла губы в попытке освободиться и попыталась сжать колени, сопротивляясь разъединяющему их колену Ипполита. Рот ее страдальчески искривился, веки опустились…

Ипполит сдавил ее своими могучими руками, прижал гранитным телом олимпийского борца. С умоляющим стоном Ананке раскрылась навстречу его желанию.

Пламенея от страсти, она зашептала:

– От твоих поцелуев кружится голова. Они околдовывают и завораживают… Кажется, что я преображаюсь вся… преображаюсь для тебя…

Ипполит знал это… Оттого и не могли забыть его даже самые избалованные и искушенные гетеры, именно преображаясь в его объятиях. Страсть жаждущего красоты художника множилась от каждого изгиба прекрасного тела, стремилась впитать, запечатлеть каждое движение, вспыхивала тысячами прикосновений и поцелуев. Ипполит заново создавал, лепил тело Ананке, губами, руками, всем своим существом постигая изменчивые переливы его форм и линий.

Ананке впервые осознала свою красоту: в прикосновениях Ипполита она обретала целостность, казалась безграничной в пламени страсти… Она пришла из прошлого и устремлялась в бесконечность будущего, сливаясь воедино с беспредельностью моря и неба, высотой гор и облаков, цветением растений…

Ананке душой и телом сливалась со всеми древними женщинами, прошедшими по лону Геи, и всеми теми, которые еще пройдут по нему много лет спустя… Она закинула руки за голову, выгибаясь дугой и снова выпрямляясь. Ее твердые груди с набухшими сосками то упирались в грудь Ипполита, то отстранялись, стремясь к его ладоням, заполняя их, как отлитые в бронзе чаши.

Широкие бедра образовали могучий круг, плотно охвативший Ипполита. Великолепные изгибы тонкой талии усиливали стремление к слиянию, упроченное объятием стройных ног. Ипполит упоенно созерцал эту вызванную им страсть Ананке, воплотившей в своем теле всю древнюю силу Женщины. В теле, напоенном всеми соками бессмертной жизни, всеми ее пламенными и неукротимыми устремлениями… Возлюбленной, принявшей его в неистовом желании отдаться так полно и беззаветно, как никто из женщин.

Желание, страсть, слившиеся с вдохновением художника, длились у Ипполита всегда долго. Исступление Ананке ослабевало, невольные вскрики и стоны становились тише…

С пылающими щеками и разметавшимися волосами, нежная и признательная, она смотрела на Ипполита из-под ресниц. Одна ее рука продолжала обнимать шею художника, другая медленно, точно во сне, скользила по твердым выступам мышц на его руках, плечах, спине. А он с горячей благодарностью покрывал ее всю нежными поцелуями, вновь и вновь обводя рукой и как бы утверждая в памяти все линии ее тела.

Это созерцательное поклонение храму тела сменилось желанием полнее и глубже вобрать в себя его красоту. Тогда в руках Ипполита появлялась покоряющая сила, соски грудей Ананке пробуждались под губами художника, дерзко расходясь в стороны от сбивающегося дыхания…

Ипполит и Ананке забыли обо всем, кроме своей страсти, неистощимой, как море, и чистой, как огонь.

Неожиданно, склонясь над лицом любимой, художник увидел ее ресницы, тонкие пряди волос на лбу и темные круги вокруг глаз. Он оглянулся на близкие края поля, ночью казавшегося необъятным. Долгая осенняя ночь кончилась.

Ананке, почувствовав перемену в Ипполите, очнулась и с детским изумлением посмотрела на быстро наступавший рассвет. Лучами восходящего солнца осветился склон ближайшей горы, в просвете внизу показалась долина с багряными кронами деревьев. Осенняя роща у дороги превратилась в алую стену, вдали послышалось блеяние овец.

Ананке, счастливая и доверчивая, поднялась навстречу первым лучам, улыбнулась и глубоко вздохнула, подняв к небу гордую голову. Руки поднялись к волосам извечным жестом женщины – владычицы и хранительницы Красоты, томительной и влекущей, неизбежно исчезающей и без конца возрождающейся вновь, пока существует на земле род человеческий…

И художник, любуясь Ананке, понял, что не будет ему больше покоя в жизни, пока не совершит он подвига, самой Афродитой предназначенного ему. Пока не создаст в камне или бронзе это совершенство, захватывающее душу и зажигающее тело, остановив летящий миг, пленив ускользающее движение формы. Пока не подарит миру творение, воспевшее красоту и любовь, что соединились в прекрасном теле.

Однако богам, должно быть, показались эти мечты ваятеля излишне дерзкими. Быть может, они решили, что им одним дано творить красоту, а смертным следует лишь смиренно поклоняться ей. Быть может, поэтому они затмили разум Ипполита, затмили в тот самый миг, когда замысел его статуи встал перед ним во всем своем величии и простоте.

Даже лицо Ипполита в этот миг изменилось – оно более не горело страстью, глаза потухли. А в руках появился нож, которому неоткуда было взяться на перепаханном поле. Разве что он принес его в складках плаща…

Короткий взмах… Жестокий отсвет встающего солнца ослепил Ананке и…

– Теперь твоя краса всегда будет со мной, – прохрипел он, нанося удар за ударом. И закончил свой кровавый труд простыми словами: – И, значит, живая ты мне уже не нужна…

Конечно, этих, последних слов девушка не слышала, как не слышала уже более ничего. Лишь изумление жестокой несправедливостью мира сумела ощутить она в то мгновение, когда сердца ее коснулось обжигающе холодное острие…

Ананке умолкла. Не услышав более ни одного вопроса, однако увидев боль, что плескалась в глазах халифа, девушка нашла в себе силы закончить печальную повесть:

– Но, к счастью, дух Ананке – мой дух – не попал ни в рай, ни в ад, не растворился в мировом эфире, ибо он наполнился желанием мстить… пусть и одному-единственному, к тому же обезумевшему мужчине. Однако богам показалось, что я достойна не упокоения, а новой жизни, пусть и совсем отличной от жизни той, прежней.

Бог Хронос, отец и наставник всех богов, взял меня к себе и дал имени Ананке новый, страшный смысл, ибо теперь я звалась Предопределенностью, по-ромейски Нецесситатой. Три сестры Мойры, мои дочери, от начала дней, ибо это тоже было угодно отцу всех богов, стали ткать нити человеческих судеб: Клото, старшая, прядет нить каждой человеческой жизни, Лахесис, средняя, назначает жребий каждой человеческой жизни, а Атропос, младшая, неотвратимо обрезает нить жизни в назначенный час. Долгие годы, ибо Хронос властен над временем так же, как и над миром, я была обречена появляться в покоях и гаремах, являться воинам и владыкам и открывать им их судьбу.