Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

как она вытаскивает из рюкзака зелёный плюшевый плед и расстилает на траве. Посидели, чуть касаясь плечами и глядя в разные стороны.

– Загадаем желание? – спросила она. – И сравним линии жизни на ладонях. Пусть исполнится желание того, у кого линия короче. Ему жить меньше, пусть хоть в чём-то будет справедливость.

Он загадал: что бы ни случилось, пусть они потом мирно, без угрызений совести, в хорошем расположении духа обойдут по кругу это озеро. Они выставили левые ладони, сравнили знаки, предначертанные судьбой. У него линия жизни была ясная, длинная, почти до запястья, а у неё быстро обрывалась.

– Ну вот, – довольно сказала она, – моё желание победило!

Она зарылась лицом в его ладонь, поцелуями прошлась несколько раз по длинной линии. Тяжёлый узел её волос был заколот черепаховым гребнем, и он погладил её по голове, желая защитить от ранней смерти… Уже через минуту он лежал спиной на пледе, раскинув руки, которые она прижимала к земле, распластавшись на нём всем телом.

– Вот так! Вы видите весь мир, деревья, небо! А я только траву и плед…

Он никогда так не отдавался, никогда не чувствовал себя до такой степени женщиной. Обласкан был каждый его сустав, каждая клеточка. Он был разобран на части и собран любящим усилием. Ему заглядывали в глаза. Ему ласкали плечи и грудь. Его брали – с такой переполняющей силой, которая воспринималась им как его собственная, но она исходила от неё. Порой казалось, что озеро, блестевшее невдалеке, уже прихлынуло к ним и топит их своей волной…

Потом она сложила плед в рюкзак, он подхватил его, и они двинулись к озеру. Оказалось, по кругу его не обойти, оно поросло по берегам густым лесом, и к нему вёл только один узкий спуск. Да и купаться было нельзя: вода почти ледяная.

– Глубокое, – объяснила она, – и подземные ключи бьют со страшной силой.

Они постояли на берегу, сначала легко обнявшись, потом врозь, слово уже готовясь к возвращению в тот мир. Он впервые заметил, какие светло-серые, с прозеленью у неё глаза, влажные и блестящие, то ли от слёз, то ли от бликов, игравших на поверхности озера.

– Я ведь наизусть знаю вашу манеру, – вдруг сказала она. – Вы как будто пишете одним почерком: на бумаге и… в жизни. Тем пером или этим – без разницы. Фраза поворачивается так и эдак, просверливает насквозь. Меняются углы, наклоны, плавные скольжения – и вдруг рывок. А в самом конце – золотистый шар, который меня кружит и рассыпается красными искрами… Я всё это в себя уже вчитала из ваших книг. По сути, ничего нового. Только узнала сегодня, как это происходит на самом деле. А вам теперь понятно, почему я стала вам писать?

– А по жанру это на что похоже? – Он сам испугался своего педантизма.

Её, напротив, увлёк такой подход:

– Остросюжетный рассказ. Много саспенса. Напряжённое ожидание. Недосказанность, обманки, боковые ходы. Торможения, ускорения. Концовка, понятно, взрыв, но тоже с оттяжкой. На роман не тянет, мало страниц. Роман у нас только в письмах. Но короткая проза – классная! Автор любит разнообразие жанров…

Долго молчали, глядя на озеро. Опустив руку, она мягко коснулась его ладонью, почувствовала напряжение. Засмеялась:

– Пальцы просятся к перу, перо к бумаге?

Нащупала молнию, он её удержал. Тогда она встала на колени, прижалась, потёрлась щекой. Он погладил её по распущенным волосам. Она поднялась, собрала их в пучок, заколола гребнем. Подошли к самой воде, зачерпнули пригоршнями и обрызгали друг друга, фыркая и смеясь…

В электричке, почти пустой, она держала его руку в своей и тихо мурлыкала что-то народно-романсовое, а он ей подпевал. Он раскрыл её ладонь и ещё раз внимательно рассмотрел линию жизни. Она действительно была короткая, разбегалась мелкими морщинками и изглаживалась. На вокзале обнялись и разошлись, не договорившись о следующей встрече.

Переписка после этого возобновилась, но ни разу, ни единым словом они не упоминали о той встрече, словно её и не было или она случилась в загробном мире. Реальностью оставались только письмена, острые, раняще-жгучие, словно знаки-татуировки на теле животных, предназначенных к священному жертвоприношению.

«И тушки человеческие так устроены, что состоят из всего влажного, мокрого, липкого, беспомощного и невыразимо сладкого. Чтобы люди могли вплакаться, впотеться, влипнуться друг в друга и на эту минуту победить смерть. Другого пути нет. В любую трудную минуту закройте глаза и окажитесь в нашем для-двоих-тесном-местечке, где я всегда с Вами – только с Вами, – и так долго, как Вы хотите, – до последнего всхлипа и сладкого ожога, который погружает нас в горячее месиво».

Вдруг он осознал, что сами её письма и были этим месивом. Каждое слово чуть хлюпало, бумага размокала, знаки расплывались. «Заходите во все выемочки и заливаете их собой», «засыпая, раствориться в каждом тельце…», «всё плавится от Вас… миссинька, ммииииииссссси, мисенький мись…». Этой ворожбой она пыталась впотеться, вплакаться в него, как и – осязательно – при встрече у озера. Вот почему второго раза не должно быть: он может влиться без остатка в эту смесь из нежной плоти, слёз, слизи, влажных лепечущих слов, во всё, что он уже испытал своей кожей. От этой мысли его захлестнула волна желания – и ужаса. Всё его сочинительство превратится в бесконечное письмо к ней, где растворятся все жанры, а его жизнь – в то же месиво, из которого создана она сама. Есть только одно спасение: вытащить себя из этой вязкой топи, которая впитывает его семя, слюну и дыхание и всё больше взбухает, поглощая его. Даже сидя перед листом бумаги, он чувствовал, как влипает в её речь, как охватывает его и подчиняет себе та же стихия, которая когда-то на поляне мягко опустила его на плюшевый плед. Отвечая на её языке, он признавал его власть над собой:

«Меня щемит от того, что Вы пишете, и даже отзывается в кишочках. Вся эта влажность, нахлюпанность, набухлость мне душеутробно близка. Мне жаль, что это пронзительное чувство достаётся только мне, а не другим людям, не в том смысле, чтобы Вы и другим писали подобные письма, а что, если бы их получало и читало человечество, ему было бы теплее жить, оно ведь тоже одиноко, его утроба не согрета, а у Вас хватит тепла и на это. У Вас столько этого набухлого и нахлюпанного, что могло бы увлажнить, как особая, не общепринятая литература, не одну душу. Ваш жанр – это вообще не литература, а нечто вроде любовного