Ольга Арнольд - Любимая противная собака

Про нас забыли еще и потому, что на шум выскочила соседка Баба Яга и завопила так, что даже Берту стало неслышно.

— Изверги! Кошку спалили! — орала она. — Посмотрите, у нее усов не осталось!

(Благополучно вырвавшаяся от нас Тигра сидела уже у нее на руках, довольно облизываясь.)

— Вы сейчас дом подожжете! Пожар! Сожгли заживо!

Берта наконец очнулась от столбняка, в который ее повергло стремительное бегство кошки, подбежала к забору и глухо, с подвыванием залаяла, так что Баба Яга подпрыгнула и отбежала подальше, не переставая вопить. Маша поддержала Берту своим звучным басом. Мы с Санни решили не отвлекаться, тем более что через минуту старшие хозяева, разобравшись с мангалом и горевшей травой, отобрали у нас шашлыки, которые мы для них сохранили, и даже «спасибо» не сказали — а ведь им осталось немало кусочков!

Тут на улице раздался пронзительный громкий вой, и подъехала большая красная машина — это именно она так противно завывала. Тут все закричали: «Пожарные, пожарные!» — и в калитку вбежали трое мужчин в одинаковых робах, разматывая на ходу толстую-претолстую веревку. Тот, кто был впереди, закричал:

— Где горит?

И все трое молча уставились на слегка дымящуюся траву и погасший мангал. Потом один из них поднял голову и посмотрел куда-то вдаль, где за несколько дач от нас поднимался столб дыма. Шумно втянув в себя воздух, он сказал:

— Так вот откуда пахнет гарью! Наверное, жгут сухие листья…

Все-таки какое плохое обоняние у людей! Не умеют совершенно пользоваться своим носом! Спросили бы у меня, я бы им сказал, как пахнут угли для шашлыков, а как сухие листья. Кстати, на дальнем участке жгли не только листья, но еще и резину — терпеть не могу эту вонь.

Баба Яга снова подскочила к забору и, протягивая кошку на вытянутых руках, как бы выставляя ее на всеобщее обозрение, заверещала:

— Пожар устроили, изверги! Вот, мою кошку сожгли, полюбуйтесь!

Тигра уже не улыбалась, а, извиваясь, вырывалась из цепких костяных пальцев. Пожарные, как по команде, разом повернулись к ним, и выражение их лиц изменилось. Из книги, которую Мама читала маленькой девочке, которую хозяева зовут Племяшкой, я узнал, что Баба Яга — это вроде бы колдунья, только злая, и она умеет делать то, что обычные люди не могут. Например, читать мысли. Но Елена Павловна, хоть и злая, не была полноценной Бабой Ягой, потому что, если бы она знала, о чем думают эти люди в форменных робах, она убежала бы со своей кошкой подальше от забора и спряталась. Я-то видел, что будет дальше. Один из пожарных нагнулся, подобрал ту змеистую веревку, которую они притащили с собой, что-то с ней сделал и, направив на старуху, окатил ее вместе с кошкой водой. Оказывается, это был шланг — такой же, как у Бабушки, когда она поливает цветочки в своем садике у подъезда. Недаром я его боюсь! Баба Яга даже пошатнулась под напором тугой струи, а промокшая насквозь Тигра с громким мявом вырвалась, оставив на щеке Бабы Яги глубокую царапину.

Двуногие на некоторое время остолбенели, а мы, собаки, залились радостным лаем. Наконец Баба Яга немного пришла в себя и тут же завопила благим матом. Дождавшись, пока она задохнулась собственными словами и на секунду замолкла, пожарный со шлангом улыбнулся и сказал:

— Вот видите, Елена Павловна, я потушил вашу кошку! — и добавил: — За сегодняшний день мы вам штраф выписывать не будем!

После этого пожарные, посмеиваясь, свернули кишку и быстро уехали, а Бабы Яги и след простыл, как и ее кошки. А у нас праздник продолжался, и наши хозяева веселились так, что даже остатки шашлыка с нами поделили. Только еще одно происшествие чуть не омрачило всеобщее торжество. В пылу веселья один из Машиных поклонников резко встал и полуобнял ее за плечи. Полностью обнять ее он, если бы даже захотел, не смог бы, потому что Берта с глухим ворчанием буквально взвилась в воздух — не ожидал от нее такой прыти, — и в следующий момент парень уже лежал на земле, а Берта стояла над ним, наступив ему на грудь, и жарко дышала ему в лицо. В общем, ничего не случилось, хозяин Берту отозвал, парню помогли подняться, он был цел и невредим, но почему-то стал совсем белым. После этого вечера я его никогда не видел.

Да, с Бертой шутки были плохи! Мне, честно говоря, это в ней нравилось, порой я готов был за ней бегать, как хвостик, которого у меня нет. Показала она себя во всей красе в следующий раз, когда мы были на даче. В тот день светило солнышко, но не кусалось. Мама называет эту пору «бабьим летом». Мы с Мамой приехали туда в автомобиле, и Санни с Бертой меня радостно встретили (думаю, что именно меня, а не Маму, потому что Берта мою Маму хоть и признает, но не совсем). Кроме них, на даче была еще Художница с мужем. Впрочем, что делали люди, нас не интересовало, Санни играла с палкой, а мы с Бертой носились по участку, сминая по дороге кусты.

Занимаясь своими делами, мы чуть не прозевали прибытие гостей. У калитки остановилась большая машина — я по нюху ее узнал, это был джип Голенастой. Оттуда высыпало все семейство наших соседей — сама Голенастая, Гала, Пошатывающийся и еще один тип. Этот персонаж был кавалером Голенастой, который часто появлялся в нашем доме. Моя Бабушка прозвала его Дуремаром, хотя по-настоящему его звали как-то по-другому. Как-то раз мы с Мамой к ней пришли и застали у нее Галу, которая жаловалась, что «этот тип присосался к ее дочери, как пиявка». К Бабушке вообще все соседи приходят жаловаться на жизнь, и всех она выслушивает. Мне это не нравится, потому что отнимает ее у меня, тем более что некоторые приходят со своими собаками, а это уже верх наглости — Бабушка моя, и только моя! Но на этот раз Гала была без своих барбосов, и мне стало интересно. Я как-то видел, как Дуремар с Голенастой целовались во дворе, так действительно было похоже, что он присосался, потому что это было очень долго и дама его в конце концов оттолкнула. Но на пиявку он вроде не похож, хотя длинный и тощий. Я-то знаю, что такое пиявка, — мне Мама показывала этого толстого червя, когда я случайно провалился в пруд, и объяснила, что эта гадость ко мне прилипнет и не отстанет, если я не буду ее слушаться. Из разговора Мамы и Бабушки я усвоил, что Дуремар, в честь которого окрестили кавалера Голенастой, — это не пиявка, а всего лишь имеет какое-то отношение к пиявкам, и, главное, что в фильме про Буратино он ходил в клетчатой кепочке, как и наш. Мне Дуремар никогда не нравился — он пахнет отвратной смесью табака, какого-то одеколона и страха. Наверное, страхом он пахнет не всегда, а лишь тогда, когда встречается с собакой. Не удивительно — если он вынужден тесно общаться со Швабриком!

Так вот, во всем, что произошло в тот день, виноваты исключительно Дуремар и Швабрик, а Берта тут ни при чем. Увидев гостей, хозяин мгновенно поймал Берту за ошейник и привязал к тому самому дереву, с которого летом сыпались каштаны. Заслышав оглушительный лай, визитеры слегка оторопели и заходили на участок уже с опаской. Мы с Санни, как воспитанные собаки, захотели подойти поздороваться, но нам не дали — Санни приказали сесть, и она послушно села, а меня Мама схватила на руки. И тут, когда все двуногие собрались у стола под каштаном, откуда-то выскочил Швабрик — я так и не понял, то ли он сидел у Галы под мышкой и спрыгнул наземь, то ли вылез из машины вслед за хозяевами, а они его не заметили. Швабрик метнулся к Берте и, по своему обыкновению, вцепился ей в заднюю лапу. Та взвыла и рванулась, пытаясь дотянуться до обидчика, но поводок отбросил ее, однако второго рывка он не выдержал — лопнул, и Берта ринулась вперед, ослепленная гневом. Она нацелилась на Швабрика, тот заметался и спрятался за Дуремара. Берта бы его просто сшибла, но этот идиот — люди бывают куда большими идиотами, чем мои сородичи! — со страху замахал руками и, отступая, слегка задел Художницу. Бразильянка-телохранительница решила, что это нападение на ее любимую хозяйку, и, забыв про Швабрика, повалила Дуремара и вцепилась ему в руку. Он дико завопил, и в этот момент откуда-то выпрыгнул Швабрик и вдобавок куснул его за голень.

За этим последовал всеобщий переполох. Когда Берту заставили отпустить несчастного Дуремара, всех нас, собак, кроме Швабрика, шмыгнувшего на соседний участок, отвели в домик и заперли в комнате. Но я все видел в окно, запрыгнув на кресло, стоявшее у подоконника. Сначала Мама и Художница пытались поднять с земли покусанного, а он все время падал. Потом подошел муж Художницы, поднял его, как мешок с картошкой (я, правда, не видел, как поднимают мешки с картошкой, но Мама потом так рассказывала об этом Папе), и посадил на скамейку. Потом они смывали с него кровь, чем-то присыпали раны и перевязывали, а он, очевидно, уже пришел в себя, потому что громко верещал: «Ой-ой-ой! Ай-ай! Больно, больно!» Пошатывающийся в это время, прислонившись спиной к дереву, наверное, чтобы не упасть, и закатывая глаза, то и дело прикладывался к пузырьку, который вытащил из кармана. Гала сидела на другом конце скамейки совершенно неподвижно и ни во что не вмешивалась, а Голенастая рыдала в голос. То есть я думал, что это она плачет, жалея Дуремара, но потом из рассказа Мамы понял, что она не плакала, а смеялась. Вот и пойми этих людей! Я до сих пор иногда путаю, когда они плачут, а когда хохочут — уж больно похоже они это делают.