Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера - Том Дункель

62

Домашняя тюрьма

В день похорон Эрвина Роммеля было объявлено о призыве всех годных к службе мужчин в возрасте от 16 до 60 лет в новый род войск — Volkssturm, то есть народное ополчение. Эти войска относились к нацистской партии, а не к вермахту. Ни оружия, ни формы не хватало, но министр пропаганды Йозеф Геббельс заявил, что такой экстренный призыв — часть «тотальной войны», необходимой для предотвращения вторжения войск союзников на территорию отчизны.

Через три дня пал первый немецкий город — американские войска пересекли бельгийскую границу и после тяжелых боев взяли Ахен, а также пленили 5,6 тысячи немецких солдат.

В октябре Дитриха Бонхёффера перевели в домашнюю тюрьму гестапо. Ветры войны были для него попутными. Однако тонкий ручеек новостей иссяк. К концу месяца пастор даже не представлял, что Эберхарда Бетге отозвали с итальянского фронта и бросили в берлинскую тюрьму Моабит[848]. Следователи по делу 20 июля сочли Бетге потенциальным заговорщиком — ведь у него были связи с Бонхёффером, Донаньи и Шлейхером.

Обитатели тридцати девяти крохотных подземных камер в штабе гестапо жили практически в полной изоляции. Никаких посетителей. Никаких передач и писем. Никаких прогулок. И почти никакой еды. Заключенные голодали: два кусочка хлеба на завтрак и обед, чашка водянистого кофе и миска еще более водянистого супа на ужин. Контакты с внешним миром ограничивались еженедельными передачами — только продукты и предметы первой необходимости.

Воздушная тревога оказывалась практически единственной возможностью пообщаться. Заключенных сгоняли в специальный бункер, где охранники особо не зверствовали. Можно было немного поговорить. Если повезет, узники также могли перекинуться парой фраз в душе. Стоя под холодной водой, заключенные тихонько общались — так, чтобы охранники не заметили. Именно в душе Бонхёффер впервые увидел Вильгельма Канариса. «Здесь настоящий ад», — пробормотал адмирал[849].

Но в этом аду хотя бы встречались знакомые лица: Канарис, Остер, судья Карл Зак, Шлабрендорф, генералы Франц Гальдер и Александр Пфульштайн. Здесь же содержали ватиканского посредника абвера, Йозефа Мюллера, который продолжал рассказывать невероятные истории. Он оказался одновременно и бесстрашным, и устрашающим: когда охранники набрасывались на него, он давал им отпор — Мюллер владел приемами джиу-джитсу[850].

В марте Мюллер пополнил весьма краткий список обвиняемых, оправданных военным судом. Он утверждал, что ему удалось изумить судей заявлениями о полной своей невиновности. Скорее всего, на правосудие повлиял генерал Карл Зак. Можно точно сказать, что Зак убедил фельдмаршала Вильгельма Кейтеля игнорировать вердикт и оставить Мюллера в тюрьме ради собственной безопасности — чтобы гестапо его не схватило. Кейтель согласился. Но это было до событий 20 июля — по иронии судьбы Мюллер и Зак оказались в тюрьме вместе.

В подземной тюрьме время, казалось, остановилось. Для Бонхёффера дни и ночи слились воедино. Это была бесконечная лента книг — он читал и писал, — унизительных обязанностей и мучительных допросов.

Нужно было овладеть искусством что-то говорить, одновременно ничего не признавая. Канарис продемонстрировал настоящий талант. В бумагах Вальтера Хуппенкотена сохранилась собственноручная записка адмирала — слова написаны размашисто и неровно: «Я никогда не сомневался и часто подчеркивал в разговорах, что великие жертвы, принесенные нашим народом в этой войне на фронте и дома под решительным единым лидерством, никогда не были бы тщетными, и все еще будет хорошо, даже если война не закончится в нашу пользу, как считают оптимисты»[851].

Бонхёффер не был таким лингвистическим казуистом, как Канарис, но был уверен, что ему удалось убедить гестапо в абсолютной невинности его заграничных поездок по линии абвера, а с потенциальным канцлером Карлом Гёрделером он почти и знаком-то не был. Физических мер воздействия к Бонхёфферу не применяли и даже не надевали ему наручников и ножных кандалов, как большинству других узников. Но когда следователи пригрозили арестовать Марию фон Ведемейер и его родителей, если он не даст нужных показаний, он попытался деликатно заявить, что как у христианского пастора у него нет выбора — он просто обязан противостоять национал-социализму.

В соседней с Бонхёффером камере сидел Фабиан фон Шлабрендорф, дальний родственник Марии фон Ведемейер. Он не отличался крепким сложением, но обладал железной волей — и после допросов его часто притаскивали в камеру без сознания. Когда его охватывала тоска, а это случалось часто, Бонхёффер передавал ему записку с каким-нибудь стихом из Библии или шептал свою тюремную мантру: «Ни одно сражение не проиграно, пока его не признали проигранным»[852].

Карл Гёрделер, истинный политический Дон Кихот, перевернул логику Бонхёффера с ног на голову. Он решил, что некоторые сражения можно выиграть только после того, как они будут проиграны. Девятого сентября народный суд признал его виновным и участником в заговоре 20 июля. Судья Роланд Фрейслер радостно приговорил его к смертной казни. Жену Гёрделера и семерых его родственников отправили в концлагеря. Трудно сказать, мотивировало его желание защитить близких или же иллюзия того, что только он сможет перекинуть некий мост к Адольфу Гитлеру, но после осуждения Гёрделер стал активно сотрудничать с властями.

Он поразил всех, назвав имена десятков участников заговора 20 июля, хотя многие имели лишь самое отдаленное отношению к заговору[853]. Он энергично консультировал правительство по самым разным темам — от введения контроля за ценами до важности жилищного строительства, от отношений с Польшей до составления новой, экстренной конституции на случай, если с Гитлером что-то случится.

Гёрделер исписывал сотни страниц — приближалось Рождество, а он все еще продолжал писать, и его не торопились казнить.

Для многих немцев декабрь 1944 года стал самым мрачным предпраздничным месяцем в жизни. Мария месяцами ходила в тюрьму почти ежедневно, надеясь увидеться с Дитрихом. Она добилась встречи с Вальтером Хуппенкотеном, но он отказался выписать ей пропуск[854]. Франц Зондереггер отнесся к ней с большим сочувствием. Он передал Марии рождественское письмо от Дитриха[855]. Тот говорил о любви к Марии и своим родным и сообщал, что он не одинок и не чувствует себя в изоляции. Его охватило мирное возвышенное осознание.

«Кажется, что в одиночестве в душе пробуждаются чувства, которых мы в повседневной жизни почти не осознаем, — писал он. — Что есть счастье и несчастье? Это почти не зависит