Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

историко-патриотический роман либо — городская молодежь — «модных» авторов, книги сезона (а то и недели — сегодня Баян Ширянов или Илья Cтогoff, завтра — Паоло Коэльо или Харуки Мураками). В ларьках и на прилавках у метро и вокзалов в Москве оба эти рода словесности в разных пропорциях соединяются. Все остальное из печатающегося для сколько-нибудь заметного (по объему) или авторитетного (по месту и роли в обществе) читателя не существует. Оно работает на «саму литературу».

Разрыв литературы с читательской публикой, по-моему, очевиден. Самый явный довод в подтверждение этого — падение книжных и журнальных тиражей: в двадцать-тридцать раз за десять лет, казалось бы, более или менее мирного времени в полной грандиозных амбиций и при всех срывах и перетрясках не дочиста обедневшей деньгами и не совсем уж оскудевшей людьми стране, за годом год продолжающей выпускать из школ и вузов миллионы грамотной молодежи.

Такое ощущение, что теперь просыпается интерес к литературе, когда возникают некие экстремальные обстоятельства. В прошлом году они возникали дважды и были связаны с политикой и премиальными сюжетами — присуждение «Национального бестселлера» Проханову и судебный иск «Идущих вместе», включение Владимира Сорокина в шорт-лист «Букера» и, соответственно, заявление Владимира Маканина, председателя жюри, что это не оценка художественных достоинств выдвинутого романа, а жест солидарности с коллегой-писателем.

Вообще говоря, ничего такого уж особенного тут нет. Во многом именно так оно было в Европе уже последние полтора века, с тех пор как сама литература (не зависящая ни от короля, ни от церкви) сложилась. Сколько читателей было у Малларме или Музиля? И если чуть более широкая среда знала про Бодлера или Джойса, то лишь из-за общественных скандалов и судебных процессов, а про Томаса Манна или Фолкнера — только после нобелевского лауреатства.

Так что восприниматься катастрофически подобное состояние может лишь по контрасту с привычным позднесоветским, с атрибутами и прелестями тогдашней «стабильности» — Союзом писателей, госпремиями, назначенными тиражами и собраниями сочинений, которыми потом набивают государственные и семейные библиотеки, госзаказными же экранизациями эпопейщиков, вслед за каковыми идет еще больший взлет читательского спроса на их многотомные романы.

Отложенный дефицит

Если бы я попросила вас описать ту, советских времен, ситуацию — коротко, в динамике от десятилетия к десятилетию и с акцентами на том, что потом откликнется в 1990-е годы?

Сейчас почти невозможно это объяснить тем, кто тогда не жил. Если ты даже знаешь, что есть на свете такая книга, то в 90 % случаев никогда ее не увидишь. Молодым ребятам с запросами приходилось просто-таки выковыривать цитаты Шопенгауэра и Ницше из чудовищных книг советских философов, которые их громили. А большинство питалось тем, что могло получить в массовой библиотеке. («Всех книг не купишь, да и зачем покупать, если можно в библиотеку сходить», — так мне отец говорил, когда я начал покупать книги.) Существовала фигура — очень важная — «первого читателя». Он как бы читал все и был экспертом, через него становилось известным, что заслуживает внимания: «Как, вы не читали?!» В библиотеке ориентировались на книжки самые захватанные, затрепанные, только что сданные — вот эти надо читать. И потом — те, что потолще, где описаний поменьше… Был рабочий механизм у людей читающих, но не литературных — опознавать свою книгу. Наводящим маяком стало собрание сочинений — лучше, конечно, подписаться. Я знаю людей, которые читали собраниями сочинений — от первого тома до последнего. По чести сказать, изуродованное чтение. Библиотеки, ясное дело, жестко цензурировались по составу. Классики — да, но в советском изводе, то есть соответствующим образом подготовленные, для чего содержалась огромная машина — издательская, редакторская. (Скажем, Гоголь без «Исповеди», без духовных сочинений.) Плюс толстые журналы, куда с послеоттепельной поры, когда появился какой-то намек на то, что могут быть разные точки зрения, разные позиции, перемещается литературная жизнь. Высоко ценились серии: «Зарубежный роман XX века», «Литературные памятники», «Зарубежная новелла XX века», БВЛ… — солидные, где книги надлежащим образом отобраны, гарантировано качество. Если писатель спорный, будет предисловие-паровоз человека, который все поставит на свои места, расскажет, зачем нам все же стоит читать, скажем, Гессе или Кафку.

Ну, кто ж теперь не знает зачем?..

Но вот как становился былью тот единственный томик Кафки, который тогда «Прогрессом» издан, — это сюжет особый. Его выпустили главным образом для служебных библиотек и ознакомления руководства Союза писателей, чтобы литературные начальники могли участвовать в дискуссиях о романе. Поскольку не читали ни Пруста, ни Джойса, ни Кафку, а там вовсю шли споры — погиб роман, не погиб роман, нужно ли запрещать Джойса?.. Какой такой Джойс?.. Очередь Джойса не скоро наступила, а вот до Пруста с Кафкой руки как-то дошли… Насколько я могу судить по социологическим исследованиям 1970-х годов, которые вела Ленинская библиотека, где я уже в то время работал, массовый читатель хотел крупной формы, объемного романа. И чтобы свое место в нем обязательно нашла война — она тогда становилась центральным событием истории (до второй половины 1960-х главным событием была революция). Я родился после войны, тем не менее для меня отметки — «до войны», «после войны» — чрезвычайно важны. И это как раз тогда внедрилось в сознание. После первых больших юбилеев Победы (1965–1966, 1970–1971) пошли воспоминания военачальников, тоже, конечно, сильно процензурированные, выстроенные — шло строительство памяти о Великой Отечественной, того образа, который принят сейчас как само собой разумеющийся. Тогда все было не так просто, еще были Виктор Некрасов с его «Окопами» и лейтенантская проза — Бакланов, ранний Бондарев, Евгений Носов, Константин Воробьев. Тогда открыли для себя Василя Быкова, который входил немного позже и несколько уже по-другому — с прозой военного испытания.

Критика сразу заговорила о ней как об экзистенциальной прозе.

Конечно, это соединилось с попытками как-то ввести сюда экзистенциализм — через философию, литературу. Появились первые публикации о Камю, Мамардашвили писал про экзистенциалистов, знаменитый сборник 1965 года «Философия экзистенциализма» разошелся мгновенно. Это не на пустую почву падало. Почва была изголодавшаяся. Но это все-таки был сравнительно узкий круг людей, следивших за журналами и новыми книгами, пытавшихся найти хотя бы какой-то отсвет, дуновение каких-то других интеллектуальных течений, которые где-то когда-то происходили или происходят.

Ваш интерес к языкам отсюда?

Ну да, от этого, от тоски, от поиска собеседника воображаемого, от поиска какого-то другого воздуха… В школе и МГУ я учил английский и французский. Потом, когда хотелось что-то прочесть, а позднее — перевести, просто брал учебник и входил и литературу. Было совершенно ясно, что это языки не для разговора, что