Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

ритмом. Теперь мы сковываем материю в тиски сознания, и это есть ритм пролетарской поэзии.

Каждая новая машина – это настоящая пролетарская поэма. Каждый новый великий труд над изменением природы ради человека – пролетарская, четкая, волнующая проза. Величайшая опасность для нашего искусства – это превращение труда – творчества в песни о труде.

Электрофикация – вот первый пролетарский роман, наша большая книга в железном переплете. Машины – наши стихи и творчество машин – начало пролетарской поэзии, которая есть восстание человека на вселенную ради самого себя.

Вечер Некрасова в Коммунистическом университете

Пятнадцатого августа был этот вечер. Русский народ настолько велик и человечен, что не плакал сам от боли, и за него, за всех мужиков, заплакал Некрасов. Он говорил, что народ свой стон на Волге назвал песней. Это хорошо, потому что правда. И горе, и смерть – для народа только песня, а песня всегда радость.

Когда Е. Щербина-Башарина запела «Коробушку» и сказала с бессознательным восторгом – «музыка народа», в тесном белом доме запел народ. Бессознательность – душа художника. Он должен быть пуст, чтобы смог вместить все. Он радостный, самозабвенный нищий духом, в которого входит мир, и потому художник блажен и стон превращает в восторг.

Русский народ уцелел оттого, что долго ничего не сознавал, и боль ему была не больна.

Теперь русский народ в ногу со всем человечеством переходит из царства стихии, песни и бессознательности в царство сознания, в мир мысли и точных форм.

На равнинах и пашнях, среди ветра и неба мы построим мастерские, мы засветим землю электричеством и напоим вселенной изжаждавшуюся душу народа.

Но нам дороги матери, Волга, песни и тысячелетняя незабытая тоска. Если помолимся мы чему, то полям и рекам, странникам и мужикам, родившим нас. Но мы влюблены в грядущее, которое уже знаем, как знаем несделанную, но вычерченную, рассчитанную машину.

Над этим же – над отцами-шахтерами, полевыми дорогами и песнями можно только постоять без шапки и броситься вперед. С неудержимой, неимоверной силой в нас вспыхивает любовь и сила от познания этого тихого прошлого, отзвонившего навсегда в свои колокола.

Хорошо постоять на краю города и поглядеть в поле, но не пойти в него и не проклясть его, а вернуться на работу в тесные дома, где от труда и пота, кажется, коптит электричество. Мы живем в такие времена, когда о будущем можно говорить с такой же точностью, как о прошлом.

И предлагаю устроить вечер неродившегося поэта грядущего, уже плетущего железные венцы своих песен.

Имя ему – Машина. Машина жует мир и делает из печали радостную песню, как русский народ на Волге. Только звуки ее песни не дрожащие слова, а измененные миры, пляшущий космос. Предлагаю устроить вечер поэта-машины – нашего и моего товарища. Я буду докладчиком о нем.

Не предлагаю пока устраивать вечера поэта-человека, и машины творящего, как песни, из тоски.

Горький и его «На дне»

Горький любит не истинное большое человечество, а то маленькое, которое вырастает из этого большого. Его очаровала и влюбила в себя эта маленькая шеренга штурмующих вселенную – Наполеон, Магомет, Христос, Бетховен и те неведомые вожди древних орд, для которых тесны были пустыни и ненавистна зарождавшаяся жалкая культура человека, – и они обращали врагов и их города в ветер и прах, не ненавидя их, скучая от своих побед.

Боги, герои и вожди – это существа смертельно пораженные своим сознанием, не могущие примириться с тем, почему звезда на небе, а не во мне. И они разными путями идут к одному: Бетховен борется, одолевает, уничтожает вселенную, сметает ее из своего взора и сердца, чтобы остаться одному или только с любимыми; для него (и для всех богов) мир нестерпим, потому что он распылен, и каждая пылинка поражена от этого сознанием, а такое сознание рождает любовь; Скрябин делает почти то же, но у него мутится внутри хаосом сомнение, он почти безоружен и иногда, уже достигнув экстаза и победы, великого конца, он опрокидывает себя-победителя, срывается и кричит, уничтожает цель, видит в себе главного и страшнейшего врага и скручивает душу себе и вселенной ради одной веселой игры: победа есть поражение, ибо руки привыкли к сопротивлению, а тело к смерти.

Христос шел другою дорогой. Не уничтожения, не взрыва вселенной он хотел, не изменения ее, а хотел обнять ее, и не иную, преображенную, а всю такую, какая есть. В этом полная любовь. Для Христа вселенная – мать и невеста, небесная Галилея, а не окаянная пустыня, не судьба, не водоворот хаоса, в котором человечество – только случайная рожа. Раненый сознанием, Христос хотел одного и ясного, чтобы вселенная стала им, Христом. Большего ничего он не хотел, а если бы захотел большего, не был бы Христом.

Очарованный видением великого человечества, Горький всю жизнь слабо тянулся к нему – в этом философия его искусства. Ему никогда не забыть напева:

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не сумеет –

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой.

Разум Христа, Будды и Скрябина питало безумие. Безумие есть резерв сознания. Оторвавшись от безумия, разум тухнет и выцветает. Только безумие есть отец разума. Разум же есть замершее на миг в своем взлете безумие и хаос.

«На дне» Горького и есть тот момент, когда безумие питает разум и разум человека вырастает.

«Дно» это хаос, где редко, но все увереннее и ослепительнее сверкает разум человека. Все эти Васьки, Актеры, Бароны, Сатины, Бубновы, Странники есть те же Наполеоны и Магометы, но еще не проснувшиеся. Хаос в них еще не сформировался в разум и не вывел их на вселенские дороги борьбы, экстаза и победы.

Но вот поднялся во мне на миг восторг, и если бы мы завоевали вселенную, я бы сказал ей песней Агасфера Беранже, от которой слезы проступают на глаза, я бы сказал ей –

За пир, за угощенье

Мое благодаренье,

Но слишком я томлюсь,

Когда остановлюсь.

Симфония сознания

Этюды о духовной культуре современной Западной Европы

I

Вера есть двигатель творчества; знание есть созерцание сотворенного, замедленная, застывшая вера – сомнение.

Вторая формула и есть фигура духа современной нам Западной Европы. И сколько бы ни писалось книг, сколько бы ни мучилось голов, они не вырвутся из этих живых (потому