Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

выдумщик и шутник, однажды, в классе примерно шестом, проделал такой как бы эксперимент, радикальной символической революционности которого сам он даже и не подозревал. Он просто решил пошутить. Вот он и пошутил. Пошутил он так.

Очередное домашнее сочинение он написал именно что красными чернилами, пузырек которых специально для этого дела он купил в писчебумажном магазине.

На следующий день он сдал это сочинение учительнице русского языка и литературы Ирине Павловне.

А на следующий день он получил это сочинение обратно с крупной нарядной двойкой, выполненной, соответственно, фиолетовыми чернилами и с короткой – теми же чернилами – надписью «Больше так не шути».

Больше он так не шутил. Но мне эта шутка запомнилась как неосознанное, но очень яркое проявление стихийного нонконформизма, как решительно и успешно навязанный учителю опыт карнавальной смены социальных ролей.

Цвет вообще и цвет чернил в частности – вещь очень важная и даже, можно сказать, сущностная, хотя и не всегда объяснимая.

Не так давно я наткнулся на большую связку своих записных книжек и блокнотов времен студенческой юности. Я стал их бегло просматривать. Но в процессе пролистывания поймал себя на том, что мое внимание фиксируется не столько на содержании записей, сколько на постоянно меняющемся цвете чернил.

Я очень хорошо помню свою тогдашнюю авторучку, подаренную мне на восемнадцатилетие и довольно долго прослужившую.

Наверняка были какие-то важные внутренние причины, по которым я заправлял эту ручку то черными, то синими, то зелеными чернилами. Какие-то неуловимые изменения в моем интеллектуальном или эстетическом состоянии они, конечно, отражали. Но какие именно – сказать трудно. А вот почему в этой моей ручке, а также и во всех последующих никогда не было ни красных, ни фиолетовых чернил, сказать легко.

Глаголы настоящего времени

Совершенно сознательно опустим все околоакадемические упражнения на тему «что такое либерализм» и что, в сущности, означает это слово, внятный смысл которого доступен немногим, включая тех, кто сам себя считает либералом.

В данном случае интереснее те, кто это слово и все производные от него употребляют с исключительно негативными коннотациями.

Да, такие слова, как «либерализм», «либеральный», особенно в тех случаях, когда эти слова употребляются в негативных значениях, не слишком-то внятны с точки зрения их прямых словарных значений. Особенно в таких словосочетаниях, как «либеральный террор» или, пуще того, «либеральный фашизм».

Кстати, с употреблением слова «фашизм» в последние годы произошли и вовсе удивительные – весьма причудливые и практически необратимые – изменения. Оно употребляется всего лишь как усиленный синоним слова «плохой». Не удивлюсь, что если так дело пойдет и дальше, то в бытовом речевом обиходе вполне могут возникнуть «фашистский борщ», «фашистская погода» и «что-то у меня сегодня какое-то фашистское настроение». А может быть, уже появились, почему бы и нет.

Слово «либеральный» в контексте этой риторики, в общем-то, тоже означает «плохой». Но есть, как сказано в одном неприличном анекдоте, нюанс.

И этот важный нюанс в том, что все время получается так, что слово «либеральный» служит псевдонимом слова «современный».

Получается так, что в слове «либеральный», какими бы причудливыми значениями ни наделяли это «фашистское» слово его носители, воплощается и кристаллизуется мучительный ужас перед современностью, ненависть к современности.

Многие, очень многие панически боятся современности, которая, как им кажется, резко вышибает шаткую табуретку из-под их задов.

В ужасе они хватаются за что попало. За «традиции», за «устои», за поверхностно-косметические призна-ки «религии», за «славную историю», за «спасибо деду за победу».

Самые незамысловатые из них по любому поводу включают «национальное», облегченно оправдывая чем-нибудь «национальным» любые тупость и подлость «своих» и в той же мере убедительности объясняя то же самое «национальным» у «чужих» или у всех тех, кого им для простоты картины мира угодно таковыми считать.

Существует современный мир. Но существует и антисовременный мир. В наших широтах его иногда называют «Русским миром» или «особым путем».

Этот мир активно пользуется материальными и техническими достижениями современного мира и даже использует его достижения, а иногда и риторику в борьбе с ним же, в борьбе с самой современностью. Существуют, разумеется, люди, вполне искренне боящиеся современности. Они вызывают определенное сочувствие. Но ровно до того момента, пока они не начинают ощущать и реализовывать свое право на диктат.

Они неопасны сами по себе. Опасны и зловредны те вполне модернизированные, вполне информированные люди, не только ни секунду не верящие в то, что в «европах» обитают мужики с песьими головами и девки с рыбьими хвостами, беспрерывно водящие бесовские гей-хороводы, но и сами ловко, умело и со знанием дела и со вкусом умеющие пользоваться достижениями и реалиями растленной современной цивилизации.

Они запросто включают в свой публичный дискурс архаическую, мракобесную, то есть по всем признакам фашистскую, риторику потому, что лишь в условиях интеллектуальной, духовной, технологической изоляции отпадает необходимость воспринимать самих себя в сравнении с цивилизованным миром, потому что лишь внутри вечно отстающего колхоза не так бросаются в глаза их собственная убогость, их вороватость и полная идейная несостоятельность.

Много лет ведется изнурительная борьба. И она ведется не только за «настоящее время», но и за «прошедшее», то есть за прошлое.

И главный, как мне кажется, вопрос здесь не «как было на самом деле». Этим вопросом задается академическая наука, но ее гипотезы и выводы если и доходят до «нижних этажей», то, как правило, в сильно изувеченном виде.

Главный и самый интересный вопрос – почему, по какой причине одним людям хочется, чтобы дело обстояло именно так, а не по-другому, а другим, допустим, – совсем наоборот.

Обобщенный образ прошлого, даже недавнего, даже того, который кто-нибудь из современников успел чувственно пережить, в той или иной мере всегда мифологизирован. Таково свойство социальной или индивидуальной памяти, потому что память не умеет быть беспристрастной. И этот образ всегда соответствует нашим представлениям о современности.

Понятно, что у каждого человека или у каждой социальной группы о современности свои представления. Для меня, например, современность характерна прежде всего тем, что границы между «своим» и «чужим», «нашим» и «не нашим», «правильным» и «неправильным», «нами» и «ими» никогда не совпадают с границами государственными.

Современность – в моем, разумеется, понимании – не локализована географически. Она, как дух, веет где хочет. Пусть и не везде одинаково интенсивно, пусть кое-где едва уловимо. Но дышит и живет.

Не признавая межгосударственных и тем более национальных границ, она живет повсюду. И в нашей стране, где яростное сопротивление современности горделиво называется «суверенитетом», – в том числе.

Люди моего близкого окружения, как авторы, как читатели, как зрители, как слушатели