Оскар Уайльд - Письма

Я очень надеюсь, что в ближайшие полтора месяца мне удастся сделать одну работу и что, когда ты ко мне приедешь, я смогу тебе кое-что прочесть. В любви твоей я не сомневаюсь, но мне нужно и твое уважение, твое искреннее восхищение; боюсь этого слова, так что лучше сказать — твое искреннее одобрение моей попытки вернуться в литературу. Однако мысль о том, что я приношу тебе вред, может отравить мне все удовольствие от твоего общества. Уж по крайней мере с тобой я хочу быть свободным от всякого чувства вины, от ощущения, что я гублю чью-то жизнь. Милый мой, ведь не мог же я погубить твою жизнь, откликаясь на нежную дружбу, которую ты вновь и вновь мне предлагаешь. Не зря я окрестил тебя в тюрьме святым Робертом Филлиморским. Святость создается любовью. Святые — это люди, которых сильнее всего любили.

Хочу только слегка изменить слова надписи в книге, которую я подарил тебе по выходе из тюрьмы. Мне следовало написать: «Когда я вышел на волю, ты дал мне одежду, пищу, мудрый совет. Ты дал мне любовь». Всё ты, а не другие. Я с радостным смехом думаю, как точны эти строки во всех деталях.

8.30. Только что получил твою телеграмму. Некто бородатый — как пить дать, маскировка — лихо прикатил на велосипеде, размахивая голубой телеграммой. Я сразу понял, что она от тебя. Что ж, я очень рад и с нетерпением жду газету. Вот увидишь, письмо подействует. Я свои заметки о тюрьме тоже отдам в «Кроникл». Они там поддерживают тюремную реформу; во всяком случае, можно не опасаться, что мой труд примут за рекламное объявление.

Хотел бы знать, что ты об этом думаешь. Я намерен написать Мэссингэму. Читая твою телеграмму между строк, я чувствую, что ты тоже доволен. Она пришла как нельзя более вовремя. Представь себе — мне подсунули на ужин змею! Мелко нарезанную змею под темно-зеленым соусом! Я объяснил хозяину, что я не какой-нибудь там mangeur de serpents[59], и полностью обратил его в свою веру. Змеи подаваться больше не будут. Бедняга разволновался не на шутку. Как хорошо, что у меня богатый опыт по части ихтиологии!

Прилагаю пачку писем. Будь добр, отошли их, присовокупив к ним денежные переводы. Те из них, что адресованы в тюрьму, запечатай в один большой конверт и сам напиши на нем адрес как можно разборчивее. Это мои долги чести, и я должен их отдать во что бы то ни стало. Письма ты, разумеется, прочти. Объясни мисс Мередит, что письма, адресованные С. 3. 3 на Хорнтон-стрит, 24, предназначены тебе. Суммы переводов следующие. Я понимаю, что выходит много, но я-то рассчитывал, что не буду стеснен в средствах:

Джексону 1ф.

Флиту 1ф. 10ш.

Форду 2ф. 10ш.

Стоуну 3ф.

*Итону 2ф.

*Краттендену 2ф.

Бушеллу 2ф. 10ш.

*Миллуорду 2ф. 10ш.

Гроувсу 3ф. 10ш.

________

20ф. 50ш.

У. Смиту 2ф.

Письма отошли немедленно. По крайней мере отмеченные *.

Куча денег! Но теперь у меня остались только Джим Катберт (2 декабря), Джим Хаггинс (9 октября) и Гарри Элвин (6 ноября). Эти могут подождать. По зрелом размышлении я посылаю в тюрьму только одно письмо. Прошу тебя, не перепутай. У каждого письма есть свой нюанс.

Пришли, пожалуйста, несколько перьев и несколько красных галстуков. Последние, сам понимаешь, для литературной работы.

Сегодня утром я послал письмо Кортнею Торпу, а также письмо и цветы миссис Стэннард.

Мор собирается переслать мне стихотворение Бози — он пишет любовную лирику! Совсем спятил.

Тардье таинственно предостерегает меня от опасных друзей в Париже. Терпеть не могу таинственности — бывает ли что-нибудь более очевидное?

Проследи, чтобы Ромейке оставался на троне войны.

«Фигаро» пишет, что я катаюсь на велосипеде в Дьеппе! Как всегда, они перепутали меня с тобой. Восхитительно! Никаких возражений с моей стороны. Ведь ты — лучшая моя половина.

Я очень устал, и собирается дождь. Ты, конечно, рад будешь узнать, что я не сажал какао в тропических болотах, что никакой Ллойд не сидит у меня на веранде, что никакая Фанни не присматривает за «работягами» и что я знать не знаю никакой «Красавицы». На этом я желаю тебе, дорогой Колвин (тьфу, мерзкое перо!), я хотел сказать дорогой Робби, доброй ночи.

С любовью и признательностью, твой

Оскар

161. НЕИЗВЕСТНОМУ КОРРЕСПОНДЕНТУ

Через посредство Стокера и Хэнселла,

Грейс-Инн-сквер, 14 [Берневаль-сюр-мер]

[Приблизительно 28 мая 1897 г.]

Мой дорогой друг! Посылаю Вам весточку в знак того, что помню о Вас. Ведь мы пуд соли съели вместе в галерее С. 3, правда? Надеюсь, у Вас все в порядке и Вы устроились на работу.

Послушайте моего совета: не надо больше лезть на рожон. А то дадут такой срок, что закачаетесь. Посылаю 2 фунта просто на счастье. Я и сам сейчас бедный человек, но все же примите это от меня как дружеский привет. Там еще 10 шиллингов — передайте их, пожалуйста, тому маленькому темноглазому парнишке, которого посадили на месяц, кажется, С.4.14. Он отбывал срок с 6 февраля по 6 марта — низенький такой славный паренек, помнится, из Уонтеджа. Уж мы дружили, так дружили. Если знаете, где он, перешлите ему деньги от С. 3. 3.

Я перебрался морем во Францию, и, похоже, жизнь моя налаживается. Во всяком случае, я на это надеюсь. Худо мне пришлось, но в Рединге я приобрел много хороших друзей. Пишите мне на адрес моих адвокатов, указывая на конверте мое имя. Ваш друг

С. 3. 3.

162. ЭДВАРДУ РОУЗУ{270}

Отель де ла Пляж, Берневаль

[Почтовый штемпель — 29 мая 1897 г.]

Дорогой Эдвард Роуз! Друзья, приходившие на свидание со мной, часто говорили мне, что в статьях, под которыми стоит Ваше имя, звучат лестные для меня ноты, признается мое значение как драматурга, и вот я пишу сейчас — впервые после выхода на свободу, — чтобы сказать Вам, какая это радость — знать, что среди тех, кто занимается в Англии эстетикой драмы, есть хоть один человек, помнящий мои произведения и желающий напомнить о них другим. Французы всегда относились ко мне очень тепло, они поставили мою «Саломею» и пишут обо мне как о живом художнике, в то время как англичане отказывали мне даже в том ни к чему не обязывающем признании, какое получают умершие.

Вам, уверен, будет приятно узнать, что я надеюсь вернуться к литературной деятельности и чувствую, что, хотя я многого лишился, о многом не стоит и жалеть. Я стал еще большим индивидуалистом в области этики, но отчетливо вижу сейчас, что жил жизнью, недостойной художника, с ее нарочитым пристрастием ко всему материальному.

Я восхищен Вашими успехами. Для Вас Ваши лавры, наверное, уже увяли, выгорели на солнце, для меня же они свежи и зелены, поскольку о Ваших победах я узнал только сейчас. На самом деле они не должны увядать и для Вас, поскольку достались Вам в трудном и опасном соревновании: инсценировка требует чутья в выборе произведения для переделки в пьесу, и мои друзья поражаются, с каким мастерством сделаны обе Ваши инсценировки. Мне очень хотелось бы увидеть «Узника Зенды», однако я вынужден был заниматься собственной драмой, ужасной по своим истокам и исходу; но я могу извлечь из нее — а может быть, уже извлек — нечто глубоко важное для моей жизни и творчества.

Во Франции я нашел восхитительное убежище, приняли меня с симпатией, даже, могу сказать, радушно. Эта страна стала матерью для всех современных художников, она всегда утешает, а порой и исцеляет своих строптивых сыновей. Чтобы избежать любопытствующих взоров и злых языков, я взял забавный псевдоним «Себастьян Мельмот», поэтому, если Вы когда-нибудь захотите черкнуть мне строчку о своей работе, присылайте на это имя. Вам оно, вероятно, покажется еще более курьезным, чем мне. «Мельмот» — название довольно необычного романа моего двоюродного деда Мэтьюрина, который заворожил Гете и les jeunes romantiques[60] и которому Бальзак дал собственную прелестную концовку. Сейчас эта книга уже потухший вулкан, но я выйду из его кратера, подобно Эмпедоклу, если боги окажут милость отвергнувшему их.

Прошу Вас, хотя в том и не сомневаюсь, хранить в тайне мое имя и адрес. Пишу, чтобы хоть так вернуть столь почетный для меня долг. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

163. РОБЕРТУ РОССУ{271}

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[29–30 мая 1897 г.]

Мой дорогой Робби! Письмо твое восхитительно, но неужели ты не понимаешь, милый мой, как правильно я поступил, написав в «Кроникл»? Всем добрым побуждениям надо поддаваться. Если бы я всегда слушался моих друзей, я за всю жизнь не написал бы ни строчки.

Посылаю Мэссингэму дополнение — довольно важное; если он его опубликует, перешли мне этот номер.

Еще я спросил его, интересуют ли его другие мои тюремные впечатления и собирается ли он войти в синдикат. Теперь я думаю, что, судя по тому, каким длинным получилось мое письмо, я мог бы написать три статьи о тюремной жизни. Там, конечно, будет много психологии, много моего внутреннего мира; а одну можно будет озаглавить «Христос как предшественник романтического движения в жизни» — эта соблазнительная тема открылась мне, когда я оказался среди нищих и отверженных, то есть такой публики, какую Христос больше всего жаловал.