Избранное - Алессандро Мандзони

но которые в тот момент были действительностью, устранимой лишь с помощью ложных показаний, заставляли их повторять свои прежние измышления, называть все новых и новых лиц. Так, обещая безнаказанность одним невиновным и подвергая пыткам других, судьям удавалось не только предать их жестокой казни, но и, елико возможно, вырвать у них признание в своей вине.

В документах защитника Падильи (и нам от этого становится легче) имеются заявления о ложности наветов на себя и на других лиц, сделанные осужденными, как только они убедились, что им предстоит умереть и что их не будут больше таскать на допросы. Вышеупомянутый капитан показал, что, находясь возле камеры, куда поместили Пьяццу, он слышал, как тот «стенал и сетовал на то, что осужден несправедливо и что его обманули и обрекли на заклание». Он отказался от услуг двух капуцинов, пришедших подготовить его к христианской кончине. «Что касается меня, — продолжает капитан, — то я заметил, что означенный инспектор надеется на пересмотр дела… Тогда я направился к нему, надеясь совершить акт милосердия и убедить его достойно встретить смерть в уповании на милосердие божье, в чем, могу сказать, и преуспел, ибо святые отцы не затрагивали струны, которую затронул я, а именно: я заверил его, что никогда не видел и не слышал, чтобы после вынесения приговора сенат пересматривал подобные дела… Наконец, я его уговорил, и он присмирел, а присмирев, несколько раз вздохнул и затем сказал, что возвел поклеп на стольких невинных». Как Пьяцца, так и Мора попросили затем помогавших им монахов составить официальное заявление об отказе от всех обвинений, вырванных у них посулами пли пыткой. Во время нескончаемой казни оба осужденных переносили многочисленные и изощренные муки с такой стойкостью, которая в людях, не раз сломленных боязнью смерти и истязаний и ставших жертвой не то что великого дела, а ничтожной случайности, глупой ошибки, подлого и низкого обмана, в людях, которые, будучи опозорены, оставались все же малыми и незначительными и всеобщей ненависти не могли противопоставить ничего другого, кроме простого сознания невинности, в которую никто не верил и которая много раз отрицалась ими самими, в людях (тяжко подумать, но разве могли об этом не думать сами осужденные?), имевших семьи, жен, детей, — была бы ничем не объяснимой, если бы мы не знали, что это была покорность своей участи, то есть тот дар, который в человеческой несправедливости заставляет видеть божественную справедливость, а в несчастьях, какими они бы ни были, залог не только прощения, но и награды. До самого конца, даже во время колесования, оба без устали повторяли, что принимают смерть в наказание за действительно совершенные ими грехи. Смириться с неизбежным! — эти слова могут показаться бессмысленными тому, кто во всем привык видеть проявление одних лишь материальных сил, но они полны глубокого и ясного смысла для тех, кто сознает или бессознательно чувствует, что самое трудное и самое важное в любом решении — убеждение разума и смирение воли — одинаково трудно и важно, независимо от последствии, как в приятии, так и неприятии любого пути.

Протесты осужденных могли бы ужаснуть судей и пробудить в них совесть. Но им, к сожалению, удалось частично их опровергнуть, да еще таким способом, который мог бы стать весьма убедительным, если бы не был сущим самообманом: они заставили признать свою вину многих из тех, кого столь безоговорочно оправдывали осужденные. О других процессах мы скажем, как и обещали, лишь несколько слов и от прочих обвиняемых перейдем непосредственно к Падилье, то есть к тому, кто по важности преступления является главным во всей этой истории. Формально и по существу от исхода его дела зависело отношение ко всем остальным осужденным.

ГЛАВА VI

Оба точильщика, столь безрассудно названные Пьяццой, а затем Мора, пребывали в тюрьме с 27 июня, но их ни разу не свели ни с тем, ни с другим и даже не допросили вплоть до исполнения приговора, состоявшегося первого августа. Одиннадцатого числа был допрошен отец, день спустя его подвергли пыткам под обычным предлогом, что его показания были полны противоречий и несообразностей, и он признался, то есть наплел бог весть что, перекроив на свой лад, как и Пьяцца, подлинные события. И отец и сын поступили, как пауки: закрепив нить на твердом месте, оба принялись плести узоры в пустоте. У отца нашли пузырек со снотворным, врученным ему, а вернее составленным у него в доме, его другом Баруэлло; он заявил, что это «мазь для умерщвления людей», некий настой на жабах и змеях «с добавлением порошков неизвестного ему происхождения». Помимо Баруэлло, он назвал в числе сообщников еще кое-кого из общих знакомых, а в качестве зачинщика — Падилью. Судьи, видимо, хотели связать эту небылицу с историей обоих казненных, а для этого им надо было заставить точильщика показать, что «мазь и звонкую монету» он получил от последних. Если бы допрашиваемый стал просто запираться, то судьи всегда могли прибегнуть к пыткам, но тот обезоружил их таким необычным ответом: «Нет, синьор, это — неправда, но если вы станете меня пытать, чтобы я отказался от своих слов, то я вынужден буду сказать, что это — правда, хотя это не так». Не бросая открытого вызова правосудию и человечности, судьи не могли больше испытывать средство, о заведомом результате которого их так торжественно предупредили.

Обвиняемый был приговорен все к той же казни. После вынесения приговора он назвал под пыткой еще одного ростовщика и некоторых других лиц, однако в тюремной часовне и на лобном месте отказался от всех своих показаний.

Если об этом несчастном Пьяцца и Мора только и сказали, что он был малодостойным человеком, то ряд фактов, выявленных на процессе, говорит за то, что они его все же не оклеветали. Однако они возвели поклеп на его сына Гаспара, о проступке которого хотя и говорится в деле, но говорится собственными его устами. Речь идет о заявлении, сделанном в такой момент и в таком состоянии, которые свидетельствуют о безвинности и праведности всей его жизни. Во время пыток, перед лицом смерти, он вел себя не просто как мужественный человек, а как настоящий мученик. Не будучи в силах заставить его оклеветать самого себя или возвести напраслину на других, его осудили (непонятно, под каким предлогом) за участие в преступлении и по вынесении приговора спросили его, как водится, не совершал ли он других преступлений и не имел ли соумышленников в делах, за которые был осужден. На