Александр Архангельский - У парадного подъезда

Чего стоят сложные, сильные и глубоко философские образы, как разбитая о камень, «прозрачная насквозь» струя души фонтана или горькая сентенция последних строк, где речь идет о плате за живые струи… Эти стихи, прозрачные насквозь, напрочь отвергают миф о «пишущем ребенке», сложившийся в сознании взрослых поэтов, сочиняющих для детей, и год из года воспроизводимый в «детгизовских» и «малышовых» книжках. Вот два примера из совершенно непохожих друг на друга авторов:

Я сочинил вчера стихи.Прочел сестре,Она: «Хи-хи!»Я за рукав поймал отца —Он не дослушал до конца.Гляжу — теленок на лугу.Вот я кому прочесть могу…Как важно знать,Кому читать.

Это — В. Викторов. А это — А. Шлыгин:

Я, стих сочиняя,Макушку чесал.Почти что придумал,Почти написал.Сказал я сестренке:Наташка, прочти.Она оценила:— Неплохо… почти.

А теперь — для контраста — признание двенадцатилетней Алены Асвадуровой: «Я пишу стихи ночью. Я лежу, почти умирая, хочу спать, но оно, еще-не родившееся, требует и кричит из меня, мечется и сжигает меня, прожигает, а я не могу заснуть. И тогда я начинаю вытаскивать его из души. Я мучаюсь, ненавижу и грызу подушку, и оно складывается… А потом я понимаю, что это не то, не так, и опять мучаюсь… А тогда, когда мне очень грустно или меня обидели — больно, словами — я иду из школы, мотая портфелем, и думаю стихами… А иногда — пою».

Предельная, взрослая глубина чувства.

И это — вторая особенность детского творчества, которому глубина не только не противопоказана, но едва ли не «предписана». Ребенок, подросток, не успевший попасть в перемалывающую систему жесткой социальной регламентации, не превратившийся еще в «частного человека», сохраняющий пока изначальную цельность мировосприятия, — способен преодолеть тонкие перегородки возрастных, психологических барьеров и как бы войти в иное состояние, даже представить себя старцем и пережить его духовный опыт. Вот стихотворение Нади Евстифеевой, написанное, когда ей было всего одиннадцать лет:

За окном темнели сосны,Пищал комарик у свечи.Отшумели наши весны,Лета кончились деньки.Облака, как наши космы,Белым полегли туманом,Нам заботы горбят спины,Жизни заросли бурьяном.Все идите прочь с дороги,Видите несем печаль.Осушились наши слезы,Мы уйдем и нам не жаль.

Я сознательно сохранил неправильную пунктуацию: запятые и двоеточия исчезают тут, как препятствия на пути величественной и достигающей космической мощи и бытийственной силы («Облака как наши космы») мудрой старости. «Видите несем печаль»…

Потрясающий образ времени создал и девятилетний Саша, чьи стихи приводит в своей книге психолог А. А. Мелик-Пашаев:

Наше время быстро пробегает,А столетья медленней текут.Горы исчезают, реки высыхают,Время медленно меняет все вокруг, (…)Времени не видно и не слышно,Виден лишь галактик взрывающихся свет.Тик-так… Так мы слышим мгновенья.Которых уже нет[126].

В последних строчках-буквально передано — вплоть до физической ощутимости! — исчезновение времени. За этим стоит особое мировидение, не получившее выражения на логическом уровне, но проявленное в конкретных поэтических образах.

Глубинное, нешуточное отношение к миру, который нас окружает, свойственно едва ли не всем одаренным юным литераторам — независимо от того, на каком языке они говорят и внутри какой культурной традиции воспитываются: пример Мину Друэ говорит сам за себя. «Детского» в хорошей подростковой лирике почти ничего — разве что острота и пронзительность переживания; и еще — чистота взгляда на мир. (Так что все это присуще не одной Нике Турбиной; знай об этом Евгений Евтушенко — вряд ли ему пришло бы в голову везти девочку в Италию, пробивать ее книги, переводы и рекламно восторгаться ею. Это просто не произвело бы должного впечатления, а значит, игра перестала бы стоить свеч!)

А там, где царит абсолютная исповедальная серьезность переживания, там просто не может не родиться неповторимая художественность, не развиться новаторский язык, способный обогатить наш творческий арсенал и косвенно подсказать выход из противоборства молодых «традиционалистов» и «метафористов», нашедшего отражение в бесчисленных устных и печатных дискуссиях последнего времени. Не точное, нагое, лишенное образной оболочки слово первых и не замкнутое, непроницаемое в своей многослойной плотности слово вторых панацея от бед, но обретение гибкости, подвижности стилистических пластов, полное их подчинение предмету изображения: «традиционному» — «традиционное», «метафорическому» — «метафорическое»… Вот, скажем, стихотворение Наташи Кочерыжкиной:

Ливень похозяйничал в садах,Он листья намочил и градиныОбрушил на мои цветы.А пихты выстроились в ряд,Так и по-прежнему стоят,Сережки у берез намокли,И птицы в гнездах замолчали,И только ели неподвижны.Все слушают большую тишину.

Не говорю о неслыханной «лирической дерзости» образа «большой тишины», но потрясает) небывалый по сложности ритмический «ход» — перейти от «вольного» к строгому стихотворному размеру именно там, где речь идет о выстроившихся в ряд, то есть в строго организованную линию, пихтах…

Потому-то преступно думать, что пишущий подросток, подобно Журдену, не знает, что говорит прозой или — в нашем случае — стихами. Просто он не теоретизирует, не обращает специального внимания на форму; поглощенный желанием донести до заочного собеседника рвущийся из души лирический импульс, утвердить через стих свое существование в мире, он предоставляет художественному языку формироваться как бы самостоятельно, «стихийно». Поиск юным лириком собственной литературной неповторимости не начинается, но — венчается обретением своего слова, своего стиля, своей темы. Повторюсь: в большинстве случаев этого эстетического запала хватает на одно-два, хорошо, если три отличных стихотворения; свобода владения стихом приходит как озарение и быстро покидает автора. Но порою — редко — юному поэту удается выработать целостную систему средств, свою малую «поэтику»; обрести «лица необщее выражение» и создавать то более, то менее удачные, но всегда литературно самобытные стихи. На этом стоит остановиться подробнее.

Передо мною ранняя подборка стихов Марии Орловой, — давно уже перешагнувшей границы юношеского периода, — написанных ею в 8—10-м классах. Ритмическая четкость нарушена; рифмы, как пуговицы на «уличной одежке», болтаются — если они вообще не «оторваны»; звукопись, мягко говоря, ненавязчива. Но стихи — звенят; их «внешняя» раскрепощенность полностью соответствует намеренью юного автора — вести абсолютно свободный, естественный, не подчиняющийся салонным правилам разговор с миром:

Плюну на походку.Пусть висят карманы.Волосы растрепаны —Я теперь в лесу.И хожу вприпрыжку,И свищу в два пальца —Может быть откликнетсяКто-нибудь: «Ау».

Но это не свобода ради свободы. Сердце юного поэта ответно распахнуто миру; точно так же «распахнут» и стих. Однако открытость проявляется не в бесшабашности; прежде всего — в проникновении в неповторимую суть всего живого:

Трепещут рваной кожуройИ всей душой легли на ветер.Так робко-выставив впередНагие преданные ветви.

По поводу этого четверостишия уместно будет вспомнить слова психолога 3. Новлянской, автора прекрасной книжки о детском литературном творчестве «Стихи — продолженье мое и начало…» (М., «Знание», 1982): «Человеку с развитым эстетическим отношением всегда есть что сказать о мире, о любом предмете этого мира, потому что весь мир — «его мир», всякий предмет — «говорящий». предмет, одновременно он осознает творчество как невозможность молчать и бездействовать, как побуждение к действию, высказыванию, исходящее будто бы от самого «говорящего» бытия, как требование запечатлеть в творческом акте неповторимую ценность и внутреннюю жизнь этого бытия…» И вот когда юный лирик открывает «душу живу» в каждой мельчайшей капле бытия и переживает боль мира во всех его проявлениях как свою собственную, — тут ему и «посылается» неповторимое поэтическое слово для закрепления и воплощения в нем неповторимого человеческого чувства: