Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)

Сегодня, через одиннадцать лет, я уже хорошо понимаю, в чем был прав, в чем солгал этими словами. “Будущее сжалось...”, “время утратило свою бесконечность...” — как будто и время, и будущее существуют и действуют сами по себе, отдельно, независимо от людей, от каждого из нас. Субъективация объективного, понятий в том числе, — излюбленный, между прочим, прием постмо-дернизма... Как давно это было: и программа “500 дней”, и газета “День”, — летучее, как хлороформ, эфир или иной веселящий газ, время до расстрела Дома Советов.

А после оно, это ельцинское время, сконденсировалось, “загустело”, coгласно пророчествам поэта, стало вязким, тягучим, как жевательная резинка, и оттуда начали выдуваться-лопаться всякие олигархические “бабблы”. Наверное, вскоре время над Отечеством нашим совсем уж затвердеет, как льды Баренцева моря над погибшим “Курском”. Ведь каждое “агрегатное состояние” времени отличается от иного своей структурой, а значит — и внутренней мерой. Так вот, эта мера ощутимо меняется, и не только перелом “миллениума” причиной тому.

Хотя — конец века, конец тысячелетия, пусть трижды формально, но все же обращают взгляд и человека и общества на далекие перспективы. История — то, что интересует нас в настоящем. Иначе говоря, история — вовсе не наука о прошлом, напротив, она — часть нашего настоящего. И в этом настоящем уже куда-то исчез почти всеобщий безоглядный отказ от собственного прошлого, исчезло стремление “жить теперь по-новому”, как на Западе. Ну, может не исчезли совсем — но отошли в сторонку, съежились, стали неприметными для глаза.

Зато, куда ни глянь, все кругом — уже патриоты, все державники, все государственники. И вроде бы не беда, что “новая великая Россия” все четче проступает в своих естественно-исторических границах — от Гибралтара до Ниццы, что продолжается обеднение и вымирание ее народов. Еще не сомкнулись льды, еще длится фазовый переход времени из одного состояния в другое. Но счет пошел уже иной — на века и тысячелетия, явно выходящий за рамки личной жизни любого “новорусского” олигарха-нувориша или бомжа, что, по сути, одно и то же...

Выход в свет густо замешанной на большой истории книги Веры Галактионовой — одно из подтверждений этого фазового перехода. И дело здесь — не только в “многослойном” названии: мало ли еще не таких затейливых смысловых “узелков” можно вывязать на пяльцах русского языка. Дело именно во внутренней мере слова — совершенно нетипичной для “женской прозы”. Эта нетипичность уже не раз отмечалась в отзывах специалистов о произведениях Веры Галактионовой: и художественных, и публицистических, — впрочем, больше на уровне “чутья”.

Вообще-то, когда женщины выходят хотя бы на второй план отечественной литературы, это (для меня, во всяком случае) — вовсе не свидетельство “эмансипации”, “феминизма” и прочих современных прелестей, а совершенно отчетливый “знак беды”, знак того, что мужчины наши не справляются с Русским Словом, не подъемлют его от земли. Это — знак того, что “кони все скачут и скачут, а избы горят и горят” (Наум Коржавин). Это — знак войны и грозящего России поражения. Это — военная проза и военная поэзия: от плача Ярославны зачиная.

Даже более и ранее того — можно равноапостольную княгиню Ольгу припомнить, безутешную вдову-воительницу, мстящую за гибель своею мужа Игоря. “И реша деревляне к Ользе, — тонким торжественным голосом выпевает она. — ...И сказали деревляне Ольге: “Где дружина наша, которую послали за тобой?” Она же ответила: “Идут за мною с дружиною мужа моего... И повеле засыпати я живы, и посыпаша я...” И повелела засыпать — живыми!..” (“Снежный мужик”). А потом — Владимир Красно Солнышко, крещение Руси “огнем и мечом”, тысяча лет христианства...

Так что здесь не следует понимать “войну” буквально, по-материалистически: как войну армий и пушек. Войны начинаются и заканчиваются в душах людей, в сознании обществ. Войны — это особый воздух, которым дышат и растворяют его в собственной крови. И он, этот воздух, не сразу покидает наши артерии и вены. Анна Ахматова, например, до конца своей жизни дышала воздухом четырех войн сразу: русско-японской (с восстанием 1905 года), Первой мировой, гражданской и Второй мировой (включая советско-финскую). Другим “повезло” меньше.

Но и они были далеко не только “сестрами милосердия” тех войн, которыми дышали, — нет, воевали и словом, и делом, в меру своих сил, помогая, поддерживая, прикрывая... Взять ли судьбу Марины Цветаевой, взять ли судьбу Юлии Друниной, взять ли судьбу недавно скончавшейся Татьяны Глушковой — разве не были они, их судьбы, судьбами военными? Мир вам, воительницы русского Слова, сгоревшие на его неугасимом огне! И заодно — укор многим теплохладным “российским литераторам”, озабоченным далеко не войной и победой России — другим...

Нет, недаром Православная Церковь учит, что именно Пресвятая Богородица и Приснодева Мария возглавляет на небе, по Успению своему, все ангельские чины, ведущие непрерывную невидимую брань с демонами сатаны. И Россия наша — давным-давно под Покровом Богородицы. И главный храм Отечества по-прежнему, несмотря на чудесное возрождение храма Христа Спасителя (чьей истории посвящена почти четверть книги),— собор Покрова на Рву (он же — Василия Блаженного), дополненный тоже не сразу поднятым к небу Успенским собором Кремля.

Вот с таких позиций, пожалуй, и надо рассмотреть эту не слишком обычную по нынешним временам книгу, обозначив ее жанр: военная проза. А поскольку война идет виртуальная, странная: то ли война, то ли игра, только гибнет и рушится все по-настоящему, — то и военная проза выглядит странной, мало похожей по внешности, по форме своей на далекий, половецких времен плач Ярославны. Но все равно она — поиск своего князя, заговор стихий и времен, дабы те не причинили ему зла, не привели до срока к смерти, но даровали жизнь и победу.

Вот, например, многое объясняющий текст (“Мы будем любить”): “Мария выбиралась из ямы и подолгу смотрела в сторону великого Третьего, на вершине которого только начиналась работа. Под двенадцатиметровым слоем земли покоились в великом Третьем останки воина. И так же, как в первых двух курганах с одиночными захоронениями, под правой рукою его лежал боевой бронзовый акинак, а под левой зеленела груда наконечников стрел. Но рядом с его скелетом должны были обнаружиться еще два — женских, поражающих своей непохожестью.

Один из них принадлежал женщине необычайной красоты. Она была высокой и стройной — узкий ладный костяк говорил о том — и, вероятно, большеглазой, что можно было легко определить по черепу, небольшому, с огромными глазницами. В изголовье ее еще сохранились впечатавшиеся в грунт следы истлевших прутьев корзины. Но в совершенной целостности были и бронзовое отполированное зеркало на длинной ручке, изрядно позеленевшее, и сточенные кусочки охры и мела — то были ее румяна и белила. И Мария откуда-то хорошо знала про то...

Скелет же другой был широк, основателен и мал. А низкий таз, искривленные кости ног и грубоватые скулы напоминали о земном облике женщины, в которой, вероятно, было много жизни, силы и сноровки. Ни единого украшения не ушло с нею в могилу, а лишь короткий боевой меч да колчан со стрелами. Это была женщина-воительница, хорошо, должно быть, скакавшая на коне и сопровождавшая мужчину-воина в его походах... Но скелет первой находился рядом со скелетом хозяина подземного, последнего их пристанища. Скелет — той, тонкой...

Кто из них больше любил себя — первая ли, вторая ли? И кого из них больше любил он, воин с низким лбом и на диво сильной челюстью? Верно ли угадали люди, захоронившие их и положившие тонкую красавицу — ближе? И это было то, чего Мария не знала. Она — не знала и переживала: которую — из двух?.. И когда думала, что, все-таки, красавицу, то улыбалась, но мрачнела и хмурилась потом: ей совсем не нравилось, что при мужчине эта, красивая, — не одна... Потом, за работой, она запоздало догадалась: единственной могла быть только красавица воительница... Чтобы быть единственной, нельзя быть только красавицей — или только воительницей...

Тогда ей стало спокойно, как становится спокойно человеку от совершенного пониманья, даже если это пониманье никогда не воплощается в видимой жизни...”

Вот так, незатейливо, просто и справедливо. О чем тут и, главное, с кем спорить? Красавица воительница — единственная при мужчине-воине. Разве нечто давно и прочно забытое не шевельнулось при этих словах в сердце просвещенного читателя? Шевельнулось, да? Вот то-то и оно. Где он теперь, искомый герой нашего времени? Где он, достойный такой истины-красоты и любви-войны?

Нет, героинь прозы Веры Галактионовой окружают или мужчины-растения, или мужчины-звери: иногда хищные, чаще траво- и плотоядные, очень водкопьющие — и все, не более того. “Потом Лунная Красавица стояла на четвереньках перед растворенным стенным шкафом, раскачиваясь из стороны в сторону, прежде чем собралась с силами и вытянула свежую неглаженую простынь. Этой простынью она подхватила младенца, уже холодного, уже тяжелого будто камень, плотно сомкнувшего толстые веки на одутловатом личике, и завернула его с головой.