Москва газетная - Владимир Алексеевич Гиляровский

Часов так около четырех утра…

Дежурным я при балаганах в эту ночь оставался. Вдруг, слышу, тревогу вызывают, а со стороны турецкого лагеря мелкой дробью ружейные выстрелы: та-даа-та-та, та-та та-та та-та тррр…

Наша команда уже выстроилась и бегом помчалась вниз, к цепи.

Сзади, в лагерях, суматоха: войска выбегали из балаганов…

С гор неприятель… Вот первая пуля просвистала над головою… Потом другая, третья, как шмели. Одна из черных полосок впереди вдруг остановилась на полугоре. Что-то задвигалось, ярко блеснуло на солнце, и четыре больших белых клуба поднялись к облакам.

Бау-бу-бу… бау – загромыхали орудия, зашуршали и завыли гранаты над головой. Одна около нас хлопнулась, бац! Как молонька сверкнула из нее, а потом завизжали осколки, дым нас окутал… юнкер со мной шел, гляжу, вскрикнул и упал… Лежит, разбросал руки… Я было наклонился поднять, да уж поздно: грудь вся изуродована, кровь, клочки мяса да сукна…

– Носилки… носилки! – слышно кругом, а там команда: «Бегом марш», и снова мы помчались… Около раненых оставили четверых.

Еще пуще завыли, зашипели над нами гранаты и засвистали пули… А мы все бежали, все бежали вперед…

Вот и цепь.

Нас рассыпали. Залегли мы в кусты – и началась лихая перестрелка.

Неприятель стрелял через нас. Сущий ад кругом! Солнышка от дыму не видать… Ружейные выстрелы кругом – как хлопушки: та-та-та-та-та… Пули визжат да посвистывают на все голоса – как в пчельнике сидишь… Орудия и с той и с другой стороны: бо-у, бу-бу-боу-бу-бу-боу!.. Гранаты рвутся: тах-тах, только осколки от них воют.

Еще из команды двоих убили…

А бой все сильней разгорался. То и дело подносили к нам патронные ящики. Ствол моей берданки совсем горячим стал.

Долго продолжалась перестрелка и наконец перешла в наступление.

Сначала один горнист, где-то далеко, затрубил, чуть слышно, меж гулов выстрелов: та-ти, та-та, та-ти та-та, та-ти та-ти, та-ти та-та, потом все ближе и ближе, на разные голоса, и другие горнисты заиграли наступление… Выстрелы сделались еще чаще… Среди нас громыхала артиллерия, и, как на ученье, в ногу шли колонны. Когда они поравнялись с нами, раздалась команда: «Пальба батальонами!» Присоединились мы, кучками, к надвинувшимся войскам…

Дым как-то реже стал, ветерок с моря потянул, и перед нами открылась неприятельская твердыня: замелькали красные фески, заблистали ружья. «Батальон, пли!» – раздалась команда, и грянул залп. Вместе с тем грянули и наши орудия. Опять залп, опять орудия, опять залп… Неприятельские выстрелы стихли. Наши горнисты заиграли атаку… Раздалась команда: «Шагом, марш!» Та-да-та-да-та-да-та-да-та-та-а-та-ди-та-ди, та-ди-та-да та-та-а – все чаще и чаще гремела музыка, все быстрее и быстрее шли мы, и все чаще и чаще падали в наших рядах люди… А мы шли. Что со мной было, не знаю. Но сердце трепетало, каждая жилка дрожала – я ничего, ровно ничего не боялся… Шел на смерть и хотел умереть! Вот уже несколько сажень до неприятельской батареи, исчезающей в дыму, сквозь который только и мелькают красные молнии; а нас все меньше и меньше… будто под тобой необъятная рельефная карта с белыми пятнами облаков, заснувших в ущельях.

И гонит ветер облака из ущелья в ущелье, прижимает их к отвесам, поднимает кверху…

И летят они, белые, дальше, дальше, до тех пор летят, пока не растают в горном воздухе под лучами солнца или не соберутся в грозную, темную тучу…

Хороши Балканы! Земной рай балканские долины! Они – вечная причина войн и раздоров. С незапамятных времен переходили они от народов к народам. Их виноградники и розы выращены на крови человеческой, на грудах костей. И долго из-за этих красавиц еще будет литься кровь, до тех пор, пока любовь не победит злобы и зависти…

И теперь в очаровательной и многострадальной Македонии христианская кровь смешивается с кровью мусульманской…

Крест и полумесяц враждуют между собой… А рядом, на севере, в Болгарии, где любовь победила злобу мусульман, там счастье и свобода!

Северные богатыри спасли своих южных братьев, и южные македонцы ждут своих спасителей с севера, и рвутся северные братья на защиту своих соплеменников. Но еще время не пришло…

Пограничные горы, разделяющие счастье и несчастье, свободу и рабство, строго охраняются…

И видят горные заоблачные орлы зоркими очами на своих излюбленных гранитных скалах вооруженных людей, и знают орлы, что им будет добыча.

Недаром стоят часовые… Недаром блестит оружие…

Петко сменил часового и остался один посредине горной дорожки, извивавшейся по ущелью. Он стоял как раз на высшей точке дорожки на границе: вниз, к северу, – Болгария, вниз, к югу, – Македония. Он стоял, опершись на дуло ружья обеими руками, и думал. Ночь была темная, тихая, каждый шорох слышен. Упал камешек сверху и запрыгал в пропасть. Часовой вздрогнул, но сразу успокоил себя. «Черепаха, должно быть, столкнула… или змея… А может быть, и скатился…»

И опять тишина.

Далеко-далеко внизу едва слышно журчал ручеек, и Петко к нему прислушивался, как к единственному живому звуку, и думал о своем доме.

Там, на севере, его родина… Милая, теплая долина роз. Что-то поделывает его жена Еленка? Прядет, должно быть… А дед, столетовский дружинник, рассказывает про былое. И сколько дед знал да видел! Еще маленький Петко заслушивался его рассказов… Бабушка всегда плакала, слушая его, а иногда и сама рассказывала. Говорила, как турки пришли к ним в хату, как убили ее мать, изрубили отца и голову его на кол перед окнами воткнули, а маленького братишку и сестренку, которую она нянчила, в колодце утопили… «А там и не знаю, что было в эту ночь… Помню только, что утром нашла меня соседка в винограднике. Я долго-долго не могла поправиться… Вся избитая, измученная лежала в хате, а потом дед пришел, вернулся с резни с турками…»

И тут начал рассказывать дед, как он на Дунае был, как в Враце в Ботевской дружине дрался с турками, как его ранили и в плен взяли. Видел он в плену, как товарищей-юнаков мучили, языки вырезывали, глаза выкалывали, уши отрубали, из кожи тела ремни выкраивали… Сотни раз видел он эти муки… И ему было бы то же, да случай спас.

Рассказывал дед, как он ушел.

– И между турками тоже добрые люди были.

Давно, давно это было. Дед еще женат не был. Тогда тоже напали на деревню турки, но только их юнаки прогнали. А на другой день пошел дед с горы и слышит: кто-то стонет в пропасти. Спустился. Лежит молодой турок. На лице кровь запеклась. Один глаз вытек, а другой смотрит злобно.

– Убей меня скорей, гяур собака! – хрипит турок.

– Убить просит себя! – рассказывает дед. – Да жалко мне его стало. Тоже человек ведь, да еще от ран мучается. Может, у него отец, мать, а то и детки малые есть. И так-то мне его жаль стало. Лежит – не шевелится, на губах кровь запеклась, а сам ругается:

– Болгар собака!

Оружие на нем дорогое, одежда тоже. Ну, спустился я к ручью, набрал воды в баклагу, подошел к раненому, напоил его и давай лицо отмывать. Ожил он. И глаз добрее смотрит. Слеза блеснула… А другой глаз не глядит – вытек весь…

Закурит дед и продолжает:

– Раздел я его. Изорвал свою рубаху, промыл и перевязал раны. Опасных не было. Только камни изорвали да оглушило падение. Успокоился мой турок.

– Алла ак бар, э-валла! – молится по-своему и благодарит.

И всегда в это время у деда слеза блеснет.

– Пошел я наверх, позвал своих болгар, рассказал им всю историю. Взяли мы носилки и перенесли раненого в мою хату. Двадцать дней он пролежал у нас. Потом, когда совсем выздоровел, всех благодарил и ушел. Красивый такой, сильный, только глаза не было, да на лбу поперек шрам кровавый остался. И подарил он мне при прощании вот этот нож и ятаган.

– Ты спас Осман-бея! – сказал, прощаясь, турок.

И дед всегда в это время показывал нож с серебряной отделкой. А ятаган у него в плену отняли.

– Так и пропал ятаганище! Ну да вот этот, другой, получше.

И рассказывал дальше:

– В плену, когда я поправился, повели и меня на казнь. Еще со мной было двое наших. Поставили среди