Лев Троцкий - История русской революции. Том II, часть 2

Из столпотворения идей и речей рождается, наконец, под бурные рукоплескания всего зала, практический план: дума должна отправиться полностью к Зимнему дворцу, чтобы в случае надобности погибнуть там вместе с правительством. Эсеры, меньшевики и кооператоры в равной мере охвачены готовностью либо спасти министров, либо пасть вместе с ними. Кадеты, не склонные вообще к рискованным предприятиям, на этот раз намерены сложить свои головы вместе с другими. Случайно оказавшиеся в зале провинциалы, думские журналисты, кое-кто из публики просят в более или менее красноречивых словах разрешения разделить участь думы. Им разрешают.

Большевистская фракция пытается подать прозаический совет: чем бродить впотьмах по улицам, ища смерти, лучше по телефону убедить министров сдаться, не доводя до кровопролития. Но демократы возмущены: агенты восстания хотят вырвать у них из рук не только власть, но и право на героическую смерть! Заодно уж гласные решают, в интересах истории, произвести поименное голосование. В конце концов умереть, хотя бы и славной смертью, никогда не поздно. Шестьдесят два гласных думы подтверждают: да, они действительно идут поименно погибать под развалинами Зимнего дворца. На это четырнадцать большевиков отвечают, что лучше победить со Смольным, чем погибнуть с Зимним, и тут же отправляются на заседание съезда советов. Оставаться в стенах думы решают только три меньшевика-интернационалиста: им некуда идти и не за что погибать.

Думцы совсем уже было двинулись в свой последний путь, как телефонный звонок принес весть, что к ним на соединение идет весь Исполнительный комитет крестьянских депутатов. Нескончаемые аплодисменты. Теперь картина полна и ясна: представители стомиллионного крестьянства вместе с представителями всех классов городского населения пойдут погибать от руки ничтожной кучки насильников. Нет недостатка в речах и рукоплесканиях.

После подхода крестьянских депутатов колонна двинулась, наконец, по Невскому. Во главе выступали: городской голова Шрейдер и министр Прокопович. В числе учатников Джон Рид заметил эсера Авксентьева, председателя крестьянского Исполнительного комитета, и меньшевистских лидеров: Хинчука и Абрамовича, из которых первый считался правым, а второй левым. Прокопович и Шрейдер несли два фонаря: так было у словлено по телефону с министрами, дабы юнкера не приняли друзей за врагов. Прокопович, кроме того, нес зонтик, как, впрочем, и многие другие. Духовенства не было. Духовенство создала из туманных обрывков отечественной истории небогатая фантазия юнкеров. Но не было и народа. Его отсутствие определяло характер всей затеи: триста-четыреста «представителей» и никого из тех, кого они представляли. «Была темная ночь, – вспоминает эсер Зензинов, – и фонари на Невском не горели. Мы шли стройной процессией, и слышно было только наше пение марсельезы. Вдали раздавались пушечные выстрелы: это большевики продолжали обстрел Зимнего дворца».

У Екатерининского канала тянулась через Невский застава вооруженных матросов, заграждая путь колонне демократии. «Мы пойдем вперед, – заявили обреченные, – что вы можете с нами сделать?» Моряки без околичностей ответили, что применят силу: «Отправляйтесь по домам и оставьте нас в покое». Кто-то из участников процессии предложил погибнуть здесь же, на месте. Но в решении, принятом поименным голосованием в думе, подобный вариант не был предусмотрен. Министр Прокопович взобрался на какое-то возвышение и, «размахивая зонтиком» – осенью в Петрограде часты дожди, – обратился к демонстрантам с призывом не вводить в искушение этих темных и обманутых людей, которые действительно могут прибегнуть к оружию. «Вернемся в думу и обсудим средства спасения страны и революции».

Это было поистине мудрое предложение. Правда, первоначальный замысел оставался при этом невыполненным. Но что же поделать с вооруженными грубиянами, которые не позволяют вождям демократии героически умереть. «Постояли, позябли и решили вернуться», – меланхолически пишет Станкевич, тоже один из участников шествия. Уже без марсельезы, наоборот, в сосредоточенном молчании, процессия двинулась назад по Невскому к зданию думы. Там она должна была найти, наконец, «средства спасения страны и революции».

С захватом Зимнего дворца Военно-революционный комитет полностью овладел столицей. Но как у покойника продолжают расти ногти и волосы, так у низложенного правительства обнаруживались признаки жизни через официальную печать. «Вестник Временного правительства», который еще 24-го сообщал об увольнении в отставку тайных советников, с мундиром и пенсией, 25-го внезапно замолк, чего, правда, никто не заметил. Зато 26-го он появился снова, как если бы ничего не случилось. На первой странице значилось: «Вследствие прекращения электрического тока номер от 25 октября не вышел». Во всем остальном, за вычетом тока, государственная жизнь шла своим порядком, и «Вестник» правительства, находившегося в Трубецком бастионе, извещал о назначении десятка новых сенаторов. В отделе «Административных известий» циркуляр министра внутренних дел Никитина рекомендовал губернским комиссарам «не поддаваться ложным слухам о событиях в Петрограде, где все спокойно». Министр был не так уж не прав:

дни переворота прошли достаточно спокойно, если не считать канонады, которая, впрочем, ограничилась акустическим эффектом. И все же историк не ошибется, если скажет, что в день 25 октября не только прекратился ток в правительственной типографии, но и открылась важная страница в истории человечества.

ОКТЯБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Естественно-исторические аналогии в применении к революции настолько напрашиваются сами собою, что некоторые из них превратились в стершиеся метафоры: «вулканическое извержение», «роды нового общества», «точка кипения»… Под видом простого литературного образа здесь скрываются интуитивно схваченные законы диалектики, т. е. логики развития.

Что революция в целом – по отношению к эволюции, то вооруженное восстание – по отношению к самой революции: критический пункт, когда накопившееся количество со взрывом переходит в качество. Но и само восстание не есть однородный и нерасчленимый акт: в нем есть свои критические точки, свои внутренние кризисы и подъемы.

Чрезвычайно важным, и политически и теоретически, является короткий период, непосредственно предшествующий «точке кипения», т. е. канун восстания. Физика учит, что равномерный процесс нагревания внезапно приостанавливается, жидкость сохраняет в течение известного времени неизменную температуру, чтобы закипеть лишь после поглощения дополнительного количества теплоты. Обиходный язык приходит нам и здесь на помощь, обозначая состояние мнимо спокойной сосредоточенности перед взрывом, как «затишье перед бурей».

Когда на сторону большевиков перешло безусловное большинство рабочих и солдат Петрограда, температура кипения, казалось, была достигнута. Именно в этот момент Ленин провозгласил необходимость немедленного восстания. Но поразительно: для восстания чего-то не хватало. Рабочие и особенно солдаты должны были поглотить еще какое-то дополнительное количество революционной энергии.

У масс нет противоречия между словом и делом. Но переход от слова к делу, даже к простой стачке, тем более – к восстанию неизбежно вызывает внутренние трения и молекулярные перегруппировки: одни продвигаются вперед, другим приходится потесниться назад. На первых своих шагах гражданская война вообще отличается чрезвычайной нерешительностью. Оба лагеря как бы вязнут в одной и той же национальной почве, не могут оторваться от собственной периферии, с ее промежуточными прослойками и соглашательскими настроениями.

Затишье перед бурей в низах означало острую заминку в руководящем слое. Те органы и учреждения, которые сложились в сравнительно мирный подготовительный период, – у революции есть свои мирные периоды, как у войны – свои дни затишья, – оказываются даже в наиболее закаленной партии несоответствующими или не вполне соответствующими задачам восстания: известная передвижка и перестройка становится неизбежной в самый критический момент. Далеко не все делегаты Петроградского Совета, голосовавшие за власть советов, прониклись по-настоящему той мыслью, что вооруженное восстание стало задачей дня. Нужно было с наименьшими потрясениями перевести их на новый путь, чтобы превратить Совет в аппарат восстания. В условиях назревшего кризиса для этого не нужны были ни месяцы, ни даже многие недели. Но именно в последние дни опаснее всего было сбиться с ноги, скомандовать прыжок на несколько дней раньше, чем Совет готов был к нему, вызвать замешательство в собственных рядах, оторвать партию от Совета хотя бы на 24 часа.

Ленин не раз повторял, что массы несравненно левее партии, как партия – левее своего ЦК. Применительно к революции в целом это было совершенно верно. Но и в этих взаимоотношениях есть свои глубокие внутренние колебания. В апреле, июне, особенно в начале июля, рабочие и солдаты нетерпеливо толкали партию на путь решительных действий. После июльского разгрома массы стали осторожнее. Они по-прежнему и больше того хотели переворота. Но сильно обжегшись, опасались новой неудачи. В течение июля, августа и сентября партия изо дня в день сдерживала рабочих и солдат, которых корниловцы, наоборот, всеми способами вызывали на улицу. Политический опыт последних месяцев сильно развил задерживающие центры не только у руководителей, но и у руководимых. Непрерывные успехи агитации питали, в свою очередь, инерцию выжидательных настроений. Массам мало было новой политической ориентировки: им нужно было перестроиться психологически. Восстание охватит тем более широкие массы, чем больше команда революционной партии сольется с командой обстоятельств.