Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

Многие критики и рецензенты упорно пишут о Роте, а не о его книгах. Почему они так упорствуют после стольких лет?

Если так, то, возможно, это объясняется интенсивностью, с какой моя проза сосредотачивалась на саморазоблачительных проблемах единственного центрального персонажа, чья биография в некоторых явных деталях пересекается с моей и кто поэтому считается «мной». «Призрак писателя» был автоматически назван в прессе «автобиографическим», потому что рассказчик Натан Цукерман – американо-еврейский писатель моего возраста, уроженец Ньюарка, чьи ранние произведения вызвали протест со стороны некоторых еврейских читателей. Но, вообще‐то говоря, к этому и сводится сходство моей биографии с жизнью Цукермана в этом романе. Удручающего конфликта с отцом, который переживает молодой Цукерман и на котором строится моральная коллизия «Призрака писателя», мне повезло избежать; осмысленный, по‐отечески искренний интерес к его творчеству, который проявляет знаменитый зрелый писатель из Новой Англии, у кого ему посчастливилось погостить в двадцатитрехлетнем возрасте, не имеет параллелей с моим жизненным опытом, начавшимся в пятидесятые годы, и я никогда не встречал женщину, которая привлекала бы меня тем, что напоминала Анну Франк или кого я бы мысленно представил Анной Франк и наделил таким статусом, чтобы попытаться очиститься от обвинений со стороны еврейских кругов в ненависти к себе и в антисемитизме.

И хотя некоторым читателям непросто провести границу между моей жизнью и жизнью Цукермана, «Призрак писателя» – вместе с «Цукерманом освобожденным» и «Другой жизнью» – это воображаемая биография, вымысел, вдохновленный сюжетами моей жизни, но результат писательской работы оказывается очень далеким от методов, не говоря уж о целях, автобиографии. Если автор предполагаемой автобиографии превращает свои личные сюжеты в подробное повествование, отличное и независимое от его повседневной жизни, населенное придуманными персонажами, которые произносят слова, никогда никем не произносившиеся, и где перечисляется череда событий, которые никогда не происходили в реальности, мы же не удивимся, когда его станут обвинять в том, что он выдает откровенную ложь за свою подлинную жизнь. Позвольте я процитирую Джона Апдайка. Когда в интервью ему задали вопрос о моих романах о Цукермане, он ответил: «Рот придумывает то, что внешне похоже на roman-a-clef[83], но это не так».

Но если ваши книги ложно прочитываются другими читателями, не такими, как Джон Апдайк, не является ли это, в большей или меньшей мере, уделом любой хорошей прозы? Вы готовы к таким ложным истолкованиям?

То, что писатели воспринимаются читателями так, как они не могут заранее предположить или учитывать в процессе творчества, вовсе не является новостью для того, кто отдал восемь лет жизни работе над «Цукерманом освобожденным». Эта же история рассказывается на каждой из восьмисот страниц этой книги, начиная со сцены, когда Натан, многообещающий писатель, появляется в доме Лоноффа, ища отпущения грехов, совершенных в юные годы против достоинства семьи, и вплоть до финала повествования, когда он, уже признанный сорокалетний писатель, вынужден отдать пражской полиции совершенно безобидные рассказы на идише, которые власти решили изъять как подрывную литературу.

Единственный вариант прочтения, максимально приближенного к идеальному, о каком мечтает любой писатель, это прочтение самого автора. Любое иное прочтение обязательно преподносит сюрприз – или, используя ваше выражение, оказывается «ложным прочтением», если под этим подразумевается не банальное или глупое прочтение, но нечто, навязанное опытом, идеологией, мироощущением читателя и т. п.

Но чтобы ложное прочтение стоило обсуждать, прежде всего читатель должен прочесть книгу. Такого рода ложные прочтения от образованных, начитанных читателей бывают поучительными, даже если в чем‐то они нелепы– вспомните, что писал Лоуренс об американской литературе[84] или Фрейд, этот влиятельнейший «ложночитатель» художественной литературы. Такие же «ложночитатели» и все влиятельные цензоры, правда, в силу иных причин. К примеру, взять советских цензоров – они в прозе Солженицына в самом деле по необходимости ложно прочитывают его политические идеи? Хотя цензоры могут производить впечатление невероятно узколобых и упрямых «ложночитателей», временами они гораздо проницательнее выявляют социально опасный подтекст той или иной книги, чем большинство толерантных и свободно мыслящих читателей.

Глубоко «ложное» прочтение лишь в малой степени обусловлено непонятностью текста; даже гении порой неверно прочитывают детские стишки, если гонятся за какой‐то собственной мыслью.

В свете всего этого – что вы скажете о читателях? Как вы думаете, у вас есть свой читатель, и если да, что он значит для вас?

У меня есть два типа читателей: обычный читатель и еврейский читатель. Я не имею практически никакого представления о влиянии, которое я оказал на обычных читателей, да и не знаю, что это за люди. Говоря об обычном читателе, я не имею в виду многочисленную аудиторию. Несмотря на популярность «Случая Портного», число американцев, которые могли внимательно прочитать хотя бы половину моих книг – в отличие от тех, кто прочитал одну-две, – вряд ли превышает пятьдесят тысяч, не более того. Когда я работаю над новой книгой, я думаю о них не больше, чем они думают обо мне, когда заняты своей работой. Они от меня так же далеки, как зрители от шахматиста, когда он сосредоточен на доске и на игре своего противника. С другой стороны, неведомая мне аудитория, состоящая из пятидесяти тысяч думающих читателей (или изобретательных ложночитателей), чьим вниманием я полностью завладеваю, – вот что приносит большое удовлетворение. Загадочное взаимодействие между немой книгой и немым читателем всегда, с самого детства, поражало меня как уникальный взаимообмен. Что касается меня, то именно в этом я вижу общественную функцию призвания писателя. Только это и имеет значение.

Противовесом моего обычного читателя служили читатели-евреи, то есть я получал лучшее от обоих этих миров. Я остро ощущаю ожидания читателей-евреев, их презрение, восторг, критику, их уязвленное самолюбие, их здоровое любопытство, их негодование – все, что составляет мое знание своей аудитории, находится в столице небольшой страны, где, как считается, культура имеет не меньшее значение, чем политика, где культура и есть политика: ведь малочисленный народ извечно занят оценкой своего предназначения, размышляет над своей значимостью, иронизирует над своими странностями и постоянно ощущает так или иначе угрозы своему существованию.

Почему вы так сильно раздражаете евреев?

Все еще раздражаю? Конечно, «так сильно» – сегодня это преувеличение. Издав пятнадцать книг, я, наверное, стал раздражать куда меньше, чем мой Цукерман, главным образом потому, что поколение евреев, которые не восторгались мной, сегодня куда менее влиятельно, а остальные уже больше не стыдятся, если когда‐то вообще стыдились, за поведение евреев в моей прозе.

Потому что наш конфликт был в основном вызван этим стыдом, их стыдом. Но сегодня, когда евреи обрели большую уверенность в своем праве думать о сексе и совершать санкционированные или даже несанкционированные эротические действия, полагаю, все это осталось в прошлом. В целом же еврейские читатели уже не так остро реагируют на чужие идеи (реальные или воображаемые) о том, что