Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2003)

Красотки, красотки, красотки кабаре!..

И вспомните этих женщин в пропахшем гарью суконном черном рванье, яростно бросающих в огненное жерло мартена тяжелую просыпь жестокой зимой сорок второго года. Варивших сталь.

Вспомните.

Пожелайте здоровья и ясной осени тем из них, кто еще потихоньку здравствует. Помяните ушедших. Ради живых.

...Этот документальный, с мягким укором всем нам рассказ был написан в конце восьмидесятых, а десяток лет спустя, в девяносто седьмом, в Музее Советской Армии я попал на шумный праздник 50-летия знаменитого “калаша” — автомата Михаила Тимофеевича Калашникова.

В самый разгар праздника на пяток минут отлучился, чтобы вновь постоять перед стеклом, за которым в одном из залов, посвященных Великой Отечественной войне, лежит старый, с круглым “магазином” автомат “пэпэша”, на прикладе которого прикреплена вытертая солдатскими ладонями металлическая планка: “Сибиряку — от Чалкова”.

Около стенда было многолюдно: пожилая женщина с указкой заученно рассказывала, как сталевар Александр Чалков за срочное освоение выплавки брони на Кузнецком комбинате получил Сталинскую премию и отдал ее на приобретение автоматов для своих земляков, воевавших в знаменитой Добровольной Сибирской дивизии, как с фронта приехал представитель от бойцов-сибиряков и вручил Чалкову гвардейский значок, который тот носил потом на пиджаке рядом с самой высокой наградой — орденом Ленина...

— И всю до копеечки премию отдал? — громко спросил вихрастый паренек у молодого, немногим старше, мужчины. — Всю-всю?!

— Тогда попробуй, брат, не отдай, — с нажимом взялся объяснять старший. — Такая жизнь тогда: все — только по приказу...

А я опять вспомнил подручных Чалкова: Брагину Евдокию, кузнечанку, и Малукову Елену, москвичку...

И все вспоминаю нынче, когда “металлургический” термин   п е р е д е л   обрел уже иной, хищнический смысл...

Не дописал тогда? Не досказал?

Но как это можно   т е п е р ь   досказать?

Как до конца осмыслить?

ЖАР-ПТИЦА

 Запсиб тогда еще не упал, стоял крепко, и не только в Кузбассе: стальная его “империя” простиралась и на Кубань, до Ейска, где на просторном дворе рыболовецкого колхоза “Победа” деревянная “бочкотара” с белыми разводами соли делила место с пучками арматуры да тяжелыми бухтами толстой про­волоки: в свободное от путины время отвозили в Турцию, в Болгарию, в Грецию... Четыре часа лёта из Новокузнецка, а в краснодарском аэропорту ждет “Икарус”, который через три часа доставит тебя в общее владение рыбаков да металлургов — благоустроенный и гостеприимный “Рыбацкий Стан”, расположенный почти у кромки залива, рядом с центральным городским пляжем. Тот же “Икарус” отвезет потом и на знаменитую Должан­скую косу, где море у берега и глубже, и заметно прозрачней.

Валялись в августе на горячем песочке: мы с женой и семилетним внуком и Олег со своей семьей — красавица Люба и двое мальчишек, Алеша и Костя: десять лет и двенадцать. Все с крестиками, нет только у Олега, и я решил на досуге, значит, подзаняться миссионерством: что это ты? — говорю. — Согнул бы он тебя, что ли? Православный наш крест на твоей пролетарской шее?

Он ткнулся в грудь подбородком, словно что-то рассматривая: “Не видать?.. Уже пропал, да?” Я невольно поискал глазами на тонкой подстилке, на которой сидели да полеживали вокруг пузатого астраханского арбуза, к этой минуте уже уполовиненного, глянул на прибрежный песок, потом на море: “Ну, извини: соскользнул, может?”

Олег и Люба весело переглянулись, чем-то явно довольные, а мальчишки глянули на меня как бы с некоторой иронией.

“Она мне подарила, — кивнул на Любу Олег. — Большой такой крест. Серебряный. На длинной цепочке. А потом однажды “печка” не шла, у открытой лётки, в самом пекле возился, а он из-под рубахи выпал и над канавкой, видно, так раскалился, пока я над ней все гнулся. Тут сильно полыхнуло, попятился, а когда рывком выпрямился, он мне метку под горлом и припечатал...”

“В бригаде говорят, закричал даже, — глядя на Олега, сказала Люба, и в тоне ее послышалось что-то явно большее, чем простое сочувствие. — Клейменый у нас отец... “Медведь” клейменый!”

“Долго не сходило”, — согласился Олег.

А я теперь повел опущенной головой, сам над собой посмеиваясь и перед ними винясь: вот тебе, писатель, в который раз — вот тебе! Сыскался миссионер-доброхот. Сам с карандашиком всю жизнь на Запсибе: сбоку припека. Художница Алла Фомченко, беззаветная трудяжка и умница, мастерица, каких поискать, написала яркий портрет: над головой жар-птица, и свисающий пышный хвост ее продолжается сбоку этой самой канавкой, по которой льется малиновый ручей только что выпущенного из домны металла. Возле груди книжечка: “Было на Запсибе”. В том и штука: с кем было-то?

Их жар-птица и в самом деле пышет огнем, приблизишься — опалит, а то и вообще, стоит зазеваться, сожжет. Такое дело — горновой! Потому и зовут “медведями”, что на заводе самую тяжелую работу ворочают. И — самую опасную.

Олег, правда, Харламов на медведя и не похож совсем. Высок, строен, плечист, с тонкими чертами лицо с большими карими глазами, правильной формы нос, ухоженные короткие усы. Ранняя залысина над высоким лбом придает почти профессорский вид. Целыми днями не расстается с книжками вовсе не дурного пошиба. Покупал при нас детям дорогую игру на электронике, и чуть ли не все в магазине ему в рот заглядывали: как на полушутке все объяснял и заодно школил. Но у самого никаких амбиций и никакого желания “бросить лопату”. Начнет Люба нарочно при нас подначивать — чтобы я, как понимаю, ввязался в разговор да поддержал ее определенно дельные рассуждения, — Олег только добродушно посмеивается: попиливай, мол, давай — что же это за жена, если не пилит? Когда однажды я слишком горячо стал ей поддакивать, он рывком приложил к груди свою крупную, тяжелую пятерню: “Ну, не хочу я в начальники, не хочу в инженеры, я —   а р т е л ь щ и к!”

Внук потянулся к моему уху, хотел, видно, спросить, совсем тихонько — мол, кто это такие, артельщики? — но вышло громко, все, каждый на свой лад, заулыбались, а вечером, когда прогуливались по приморским аллеям, шедшие впереди Алеша да Костя вдруг подбежали к нам: “Смотри, Гаврюша, смотри, вон — артельная работа, вот это — артельщики!”

С десяток воробьишек обсели сверху склонившийся на хорошую, набитую тропинку кустик цикория, придавливали его своим весом, а шустрая компания их сородичей внизу с азартом дербанила “петров батиг” на земле, вылущивала из него семена. Мы стояли, обмениваясь удивленными взглядами, а мальчишки втолковывали Гавриле с двух сторон жарким шепотом: “Ты посмотри, посмотри, вот это да — они местами меняются! Поклевал — и на ветку, а тот — вниз!”

Москвичонка нашего это так, видать, потрясло, что через три года о воробьях-артельщиках написал в сочинении “Как я провел лето”, а когда я между делом сказал, что это ведь уже давно было, что металлурги в “Рыбацкий Стан” уже и не ездят, продать пришлось, он горячо возразил: “Но я-то помню!”

Жар-птица к этому времени, и правда, выпорхнула с литейного двора на Запсибе... Выманили! Сграбастали и запихнули в клетку столичного “Альфа-банка”.

И лег Запсиб. Упал набок.

“Банкротили”, чтобы после подешевле присвоить.

Свидетельством того жестокого времени остался у меня крошечный бумажный квадратик, на одной стороне которого напечатано крупно: “ОАО “ЗСМК”. ТАЛОН НА ПИТАНИЕ. Июнь 1997 г. 7000 руб.”. На обороте — треугольный штамп доменного цеха и надпись от руки: “Наши “зеленые”. На память! А. К. Чистилин”. Листок, ну как нарочно, светло-зеленого, как у доллара, цвета: новая “валюта” родного Запсиба! Подарил мастер Анатолий Константинович, Толя, старый знакомый.

По давней привычке собрался провести смену рядом с ребятами у “печки”, но первая домна, на которой всегда Харламов “поджаривался”, стояла после ремонта, и пускать ее не торопились: не знали, как “прокормить” две остальные — ни руды не стало, ни остального сырья — и как — уже в прямом смысле — прокормить горновых. Олег, сам старший, временно работал на второй печке — в бригаде у Александра Гилёва, “бывшей коммунистической, а ныне — демократической”, как сказал о ней мастер Чистилин. Ранним утречком подсел к смене на остановке рабочего автобуса в поселке, устроился рядом с ними, и — началось!

“Деньжата хоть какие-то есть с собой?” — спросил мастер. —  “Наскребу, если что... А сколько?” Он на голубом глазу продолжал: “Сейчас узнаем. Вчера еще на комбинат бесплатно пускали, а нынче, может, уже ввели ее: плату за вход”. В автобусе неохотно, с горькой полуулыбкой посмеивались, а он все просвещал меня: “Этот анекдот, значит, не ходит в Москве? Как два начальника беседуют: ты зарплату своим даешь?.. — Нет! — И я нет. А на работу ходят исправно?.. — Как часы! Первый и говорит: а что, если для работяг плату за вход установить? Представляешь, сколько можно с них взять на этом деле?”