Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика - Пухова-Филби Руфина

Что касается меня, то профессию разведчика я не окружала романтическим ореолом, скорее испытывала к ней некоторое предубеждение. Когда Ким сделал мне предложение, я поделилась своими сомнениями с близкой подругой, и та ответила мне со свойственной ей иронией:

— Ну и что из того — мы же любим детективные истории.

Но стоило мне сблизиться с Кимом, как я забыла о своих сомнениях. Живя с ним бок о бок, трудно было помнить о его шпионском прошлом. Я никак не могла связать этого мягкого, в чем-то беспомощного человека с образом легендарного разведчика. Этот образ запечатлен в многочисленных документальных и художественных произведениях преимущественно английских авторов. Помимо этих книг, целиком посвященных Филби, которые занимают большую полку в его кабинете, имя «Ким Филби» часто мелькало на страницах английских газет и журналов и даже упоминалось в тех триллерах, что я читала по-английски.

На самом деле о московской жизни Кима ничего не было известно, и это вызывало самые нелепые домыслы, часто совершенно противоположные. На Западе либо писали, что он живет в нищете, полностью забытый и заброшенный, либо утверждали, что он купается в невероятной роскоши.

«Как я понимаю, спектакль с участием Гиннесса посвящен моей жизни в Советском Союзе. Удивительно, что такой актер, как Гиннесс, позволил себе пойти на явную фальшивку — явную потому, что никто, даже мои дети, ничего не знают о моей жизни. Собственно, год для меня начинается где-то в середине сентября, когда все мои коллеги возвращаются после летних отпусков. Я упорно тружусь до середины мая, лишь с двухнедельным перерывом в январе или феврале, который я провожу в более южных краях, в Советском Союзе или за его пределами. Затем в середине мая мы, как правило, отдыхаем положенные 24 дня в санатории в Крыму. Нас селят в номере «люкс» (в моем возрасте это, вероятно, позволительно?), и доктора теперь уже знают, что мы парочка психов, которые не любят быть объектом внимания медиков. А потому они оставляют нас в покое, и мы вволю катаемся на катерах наших коллег-пограничников. Потом — назад, в Москву, на несколько недель спазматической работы, которая зависит от присутствия или отсутствия коллег. Конец лета мы проводим в той или иной дружественной стране, частично — у воды (у моря, озера или на реке), частично — в горах. Никакой чепухи типа веревок и крючьев — просто мы шагаем осторожно, ставя одну ногу впереди другой. И наконец, в сентябре все начинается сначала.

Лично я считаю, что на данный момент достаточно выставлялся, хотя в общем-то мне это безразлично. Куда серьезнее я отношусь к, по-видимому, неизбежному обвинению в том, что все, о чем бы я ни говорил или ни писал, продиктовано моими коллегами. Безусловно, есть вещи, которые я не могу, да и не стану обсуждать. Но обремененный годами, почестями и более сложным грузом богатейшего материала, я достаточно опытен, чтобы самому решать, что именно можно обсуждать, а что нельзя, и — главное — как обсуждать. Поверишь ли ты этому или нет, твое дело. Но у меня нет оснований вводить в заблуждение старых друзей, в честности которых я не сомневаюсь», — писал Ким 26 ноября 1977 года своему старинному другу Эрику де Мони, многолетнему корреспонденту московской службы Би-би-си.

Между тем сам Ким не стремился к популярности и отвечал отказом на многочисленные предложения иностранных журналистов. Впервые, уже в последний год своей жизни, он согласился дать интервью английскому журналисту Филиппу Найтли, который добивался этой встречи в течение нескольких лет. Вскоре Ким принял участие в документальном телевизионном фильме, посвященном Грэму Грину, и незадолго до своей кончины выступил на латвийском телевидении.

Книга Филби «Моя тайная война» была написана в Москве в 1968 году и тогда же опубликована в 11 странах, но… не в Советском Союзе. О всех перипетиях, связанных с этим изданием, подробно рассказал коллега Кима Станислав Рощин в газете «Советская молодежь — сегодня», выходящей в Риге на русском языке. Привожу выдержки из этого интервью.

«… Он писал свою книгу с большой заинтересованностью, полностью самостоятельно и придавал этому обстоятельству большое значение. Ему важно было рассказать о своей позиции, своей работе.

К этому надо добавить следующее. За полгода до выхода книги появились обширные публикации в Англии — по-моему, в «Обсервер» и «Санди таймс» — с результатами журналистских расследований, связанных с Филби. Журналисты, упорно работая в течение года, подготовили колоссальный материал о нем…

Далее события приняли драматический характер. В Англии существовал как бы неофициальный комитет, который выполнял ту же роль, что и наша официальная цензура… Представитель комитета попросту собирал главных редакторов массовых изданий и говорил им примерно так: «Джентльмены, вот об этом событии было бы желательно не писать…»

Комитет запретил публикацию материалов о Киме Филби. И впервые в истории эти две газеты взбунтовались и опубликовали свои очерки… Позже, уже в связи с книгой Филби, погорел министр иностранных дел Англии Браун. Еще до ее выхода в свет в Америке, когда об этом стало известно, Браун выступил на обеде газетных магнатов, где официально заявил, что если в Англии кто-нибудь посмеет издать книгу или станет ее распространять, то будет привлечен к ответственности по закону «О государственной тайне».

Еще до скандала с министром, когда книга была написана, перед нами встал вопрос о ее публикации… Сейчас не припомню, но то ли из «Обсервер», то ли из «Санди таймс» поступило предложение издать книгу у них в Англии. Мы не возражали. Однако через некоторое время пришло письмо с извинениями, где сообщалось о невозможности опубликования ими книги. Тогда мы по своим каналам связались с одним крупным парижским издательством. Его представитель приехал сюда, договорился об условиях, заключил договор с Кимом. Ждем.

Вдруг совершенно неожиданно французы сообщают, что продали права на книгу некоему американскому издательству…

Однако самое драматичное вмешательство произошло с совершенно неожиданной стороны, когда все наши опасения уже были позади и до выхода книги на прилавки магазинов Америки оставалось буквально несколько дней. Меня вызвало начальство и, поинтересовавшись, какова ситуация с книгой, вдруг заявило: «Надо все остановить!» Для меня, естественно, это было как гром среди ясного неба. Мне поясняют, что в Будапеште только что закончилось Международное совещание руководителей компартий, в ходе которого тогдашний председатель компартии Великобритании Джон Голлан обратился к Михаилу Суслову — второму лицу в КПСС — и сказал, что им известно о готовящемся в Америке издании книги Филби и что эта публикация нанесет ущерб английской компартии. Поэтому он просит не допустить ее публикации.

Суслов, вернувшись в Москву, тут же отдал соответствующее распоряжение, не поинтересовавшись даже, зачем и почему издается книга. Все мои попытки привести какие-то доводы, в том числе и то, что придется заплатить колоссальную неустойку за нарушение контракта, естественно, ничего не дали.

После тяжких раздумий я принял рискованное решение: пришел к начальству и сказал, что поздно что-то предпринимать — книга уже вышла. Все там, конечно, прекрасно понимали, что это неправда, но, поскольку сами в душе разделяли мое чувство, спокойно отреагировали: «Хорошо, так и доложим Суслову».

В 1972 году книгу выпустили в Чехословакии и Болгарии, также опередив нас. Подготовка этих изданий вдохновила Кима на написание новой книги. Однажды он сказал: «Моя вторая книга будет начинаться с твоего имени». Вскоре, в начале 1972 года, он показал мне первую главу. Это были воспоминания детства, которые начинались словами: «Руфина сказала мне…»

Только в 1978 году книгу решили издать в Москве. Как обычно, началась спешка. Я редактировала русский перевод, и нам даже пришлось из-за этого отложить намеченную поездку. Неожиданно издательский процесс приостановился. Объяснялось это политической ситуацией, а именно, сложными отношениями между компартиями СССР и Великобритании. Такое объяснение звучало по меньшей мере странно, поскольку в самой Англии книга вышла в 1968 году и переиздавалась много раз. В то же время вызывало возражение и содержание книги. Автору ставилось в вину то, что в нормальных условиях считалось бы заслугой. «Объективизм!!!», «объективистское суждение!» — возмущался один из тех, кто принимал решение об издании книги. Такими заметками были испещрены поля рукописи.