Олдос Хаксли - Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Но пока что все это оставалось делом далекого будущего. В последние годы жизни отец Жозеф и кардинал руководили войной, которая хотя и не обернулась катастрофой, но отнюдь не была победоносной.

После возвращения из Регенсбурга политическое влияние отца Жозефа постоянно росло. Оставаясь правой рукой кардинала, он сделался еще и любимцем короля. Людовик восхищался его талантами, уважал его бескорыстие и честность и питал к нему благодарность за многолетние — иногда успешные — старания водворить гармонию и дисциплину в невыносимом королевском семействе. И это еще не все. Набожный до суеверия, Людовик XIII испытывал что-то вроде благоговейного трепета перед своим иностранным министром, который был еще и мистиком, пророком, основателем одного из строжайших орденов во всей католической Церкви. Он восхищался его безмятежным спокойствием, безупречным самообладанием — результатом непрерывных медитаций. Но еще сильнее поражали короля внезапные вспышки ветхозаветного пророка, озарения экстатического визионера, даруемые то самому монаху, то какой-нибудь из подопечных кальварианок.

Подобно большинству необразованных людей, король питал острейший интерес именно к этой — духовно сомнительной, но эффектной — стороне мистической жизни. На него сильно действовали любые проявления того, что индусы называют siddhi, то есть психической энергии, которую иногда пробуждают медитации и на которую умудренные мистики стараются обращать как можно меньше внимания. Отец Жозеф застрял ниже той ступени, докуда добрались иные из его младших современников — например, Олье, чье мнение о видениях и пророческих откровениях мы уже цитировали. Даже в ранние и счастливые дни своей жизни мистика отец Жозеф оставался строго ортодоксальным христианином; а в ортодоксальном христианстве всегда имелась тенденция к завышенной оценке сверхъестественных явлений, к отождествлению необычайного и божественного, к смешению психического и духовного. Это преклонение перед аномальным наблюдается обычно на двух уровнях, примитивном и высоколобом — среди доверчивых простаков вроде Людовика XIII или рядового крестьянина, и среди ученых, пораженных фактами, которые не поддаются объяснению в рамках общепринятых в данный момент теорий, — таких ученых, как Паскаль, который выводил из чудес истинность христианской теологии; или Декарт, который в юности заигрывал с розенкрейцерством; или Оливер Лодж, который пытался положить в основу религии факты, говорящие о посмертном существовании некоего психического фактора; или Каррель, которого потрясли сверхъестественные исцеления и сила молитвы.

Привыкшие заниматься только пространственно-временными событиями, люди науки, обратившись к религии, особенно подвержены той примитивной форме религиозности, в которой важную роль играют «чудеса». Их привлекает не столько «царство небесное внутри», сколько внешние «знаменья», не столько познание вечности, сколько сила в пространстве-времени. Одним словом, они исповедуют не мистическую религию, а разновидность оккультизма. Во всех исторических религиях есть и оккультизм и мистицизм — очень много первого, совсем чуть-чуть второго. Люди огромной духовной одаренности, как известно из их биографий, нередко начинали свой религиозный путь оккультистами, погруженными в «знаменья», а заканчивали чистейшими мистиками, погруженными — в первую очередь или исключительно — в царство небесное, узрение Бога, познание вечной реальности. Но гораздо чаще, вступив на мистический путь, человек все равно не мог до конца избавиться от оккультизма, в котором был воспитан. Одним из таких людей был и отец Жозеф.

Он занимался пассивным и активным уничтожением, готовя свою душу к слиянию с не имеющим образа, вечным Божеством; но очень высоко ставил и siddhi, да и вообще все необычные феномены, имевшие место во время его медитаций. Тому, что он сам практиковал, он обучал и монахинь. Он подробно наставлял кальварианок в искусстве умной молитвы, но одновременно призывал их культивировать siddhi и внимательно следить за подсознательными процессами. Как мы уже видели, отец Жозеф использовал подведомственные монастыри не только в качестве молитвенных машин, материализующих божественные милости, но и в качестве машин пророческих, обостряющих политическое и военно-стратегическое предвидение. И это еще не все. В ответ на его письма, излагавшие неудовлетворительную ситуацию при дворе, монахини испрашивали свыше поучений, обращенных к той высокой особе, которая в данный момент доставляла больше всего хлопот.

Отчеты о подобных откровениях записывались и отсылались отцу Жозефу, который и вручал их по назначению, с подходящими случаю комментариями Иезекили. Вот, например, послание Христа к Людовику XIII, принятое одной из кальварианок и зачитанное царственному адресату отцом Жозефом. «В настоящее время (это собственные слова Второго Лица Троицы) необходимо, чтобы король занимался только войной и позаботился внушить своим подданным, что наградит или накажет каждого соответственно его заслугам». И тому подобное, со множеством полезных рецептов о поведении монарха, в военное время. В конце откровения указано, что Людовику нужно работать усерднее и не предаваться черной тоске и нытью. Подобные сообщения вместе с комментариями монаха Людовик выслушивал смиренно и с благоговейным сознанием близости к Источнику всякого блага, силы и премудрости. Решив исправиться, он излагал свои благие намерения в форме юридического документа, подписывал при свидетелях и скреплял печатью. Он заключал договор со своим лучшим «я», выдавал небесам долговое обязательство. Искренне желая сдержать слово, он начинал старательно исполнять божественные указания. Но увы — через несколько дней его несчастный невротический темперамент брал свое, и решимость пропадала. Всегдашнее безволие сводило на нет все его попытки трудиться; всегдашняя патологическая скука гасила в нем интерес даже к войне; всегдашние чувства вины и собственного ничтожества снова омрачали мир, превращая его в страшное и бесконечно унылое место. И тогда Иезекили снова приходил на выручку, с новым откровением, с новыми пророческими тирадами.

Еще в 1632 году было неофициально решено, что в случае смерти Ришелье отец Жозеф займет его место председателя Государственного совета. Чтобы придать его выступлениям необходимый вес, нужно было сделать его князем Церкви. Через своего посла в Риме Людовик попросил при ближайшем назначении кардиналов выделить одну шапку для его капуцина. В течение следующих шести лет это ходатайство несколько раз повторялось, со все большей настойчивостью. Но Урбан VIII, при всем восхищении «Туркиадой» и при всей личной симпатии к ее автору, не спешил исполнить королевское пожелание. Он не хотел делать отца Жозефа кардиналом по нескольким причинам. Во-первых, уже имелся один кардинал из капуцинского ордена, и этот человек категорически возражал против любых действий, которые создали бы ему соперника и конкурента в Священной коллегии. Затем имелся император Фердинанд, который не забыл свою регенсбургскую встречу с отцом Жозефом и нисколько не желал, чтобы столь могущественный противник занял высокое положение и превратился в еще большую угрозу интересам Австрии. Такие же возражения раздавались и из Мадрида. И наконец, имелось обстоятельство, которым не смел пренебречь ни один папа периода Контрреформации, — отвратительная донельзя репутация отца Жозефа среди рядовых католиков — и мирян, и духовенства. Имевший дурную славу и до регенсбургского сейма, после 1630 года он достиг высочайших вершин бесславия. В свете всего этого нисколько неудивительно, что папа так долго отказывал Христианнейшему величеству в его просьбе.

Удивительно другое — в конце концов он все-таки уступил. В 1638 году шапка была твердо обещана — слишком поздно: монах умер, не успев ее получить. Человек, чье место в Государственном совете предназначалось отцу Жозефу, пережил его на четыре года — человек хотя и вправду слабого здоровья, но до самой кончины сохранивший ясную голову и ту несгибаемую волю, которая привела его к власти и восемнадцать лет удерживала наверху. Жизнь Ришелье, как и всякого хронического больного, состояла из периодических подъемов и спадов, из череды улучшений и ухудшений. В 1632 году, когда была отправлена первая просьба о шапке для отца Жозефа, Ришелье мучился от обострения той болезни, которая впервые поразила его десятью годами ранее. Геморрой — именно от него мучился кардинал — это недуг иногда очень болезненный, изнурительный и угнетающий психику. В сочетании с другими немочами, он отнимал у кардинала все силы.

В семнадцатом и восемнадцатом веках в жизни видных особ ни одно событие не бывало вполне приватным. Даже акт испражнения нередко совершался на людях, и тех, кого ранг наделял такой привилегией, короли и принцессы удостаивали приема и беседы, сидя на chaise percee[76]. Болезни и самые деликатные формы лечения протекали столь же публично. Клизмы Людовика XIV обсуждал весь двор, а его фистула, или анальный свищ, стала вопросом государственной важности. Поколением раньше так же обстояло дело и с кардинальским геморроем. Известия о нем проникли в самые глухие уголки королевства. К кардиналу отовсюду слали соболезнования и будто бы безотказные средства — в том числе изобретенный одним капуцином порошок, от которого непременно прошел бы не только геморрой кардинала, но и бесплодие короля. Когда все это не помогло, делегация духовенства отправилась в собор города Мо и вернулась оттуда с мощами того ирландского отшельника седьмого века, под чьим покровительством живет город Бри и чьим именем назван наемный экипаж, — святого Фиакра. Испробовали и мощи — но несмотря на свою репутацию целителя, святой Фиакр оказался не удачливее других. Об этом можно пожалеть — не только из-за бедного Ришелье, но и из-за того, что неудача святого Фиакра лишила нас нескольких любопытных текстов, а быть может — и великолепных произведений искусства. Если бы чудо произошло, легко вообразить сборник написанных разными поэтами од, который вышел бы в честь события. Они отличались бы скорее экстравагантностью, нежели поэтическими достоинствами. Иное дело — огромное полотно Рубенса. Оно стало бы образцом непревзойденной красоты и роскоши. Справа, на переднем плане, облаченный в струящийся красный шелк, стоит на коленях Ришелье, закатив темные бесстрастные глаза к небесам, на которых — в левом верхнем углу, на высоте примерно в двести пятьдесят футов — с мягкого облака на него взирают Святая Троица и Дева Мария, сильно уменьшенные перспективой, но с выражением живейшего участия. Спускаясь с небес, всего в футе или двух над головой кардинала завис святой Фиакр с клочковатой бородой и в приличном анахорету драном рубище. Одну руку подняв в благословении, на сгибе другой он держит свои эмблемы — ломоть сыра Бри, ирландскую дубинку и миниатюрную повозку. Прикрывающая его с воздуха эскадрилья херувимов делает виражи над прелестным ландшафтом, в дальней части которого полным ходом идет осада Ла-Рошели. Сразу за кардиналом на вершине широкой лестницы стоит Людовик XIII — левая рука на бедре, правая покоится на ротанговой тросточке. Над ним парит Победа в развевающихся розовых драпировках, а у его ног пресмыкается сизая Ересь. В глубине холста, прямо под Троицей, на втором или третьем плане видна группа: молящийся отец Жозеф, священная Теология в голубом и белом атласе и олицетворение Litterarum Humaniorum[77] — догола раздетая молодая жительница Антверпена, указующая перстом на мраморную плиту, на которой выбита латинская надпись об основании Французской академии… Но увы — эта прекрасная картина так и осталась ненаписанной; кости святого Фиакра вернулись в Мо, а несчастный кардинал по-прежнему терпел адские муки.