Андрей Буровский - Вся правда о российских евреях

И таковы же были очень, очень многие из российских интеллигентов того времени. Почему?! С точки зрения Дж. Клиера, в середине 1850-х годов русское общество практически не знает евреев. Еврей — это некий то ли забавный, то ли несимпатичный, то ли «природный» и пото­му по сути своей добрый... но неизвестный и непонятный никому туземец. Общество, жаждущее «реформ вообще», сначала проникается к нему неким общим расположени­ем — просто потому, что еврей — угнетенный, а теперь подлежащий спасению. Дикий, а теперь подлежащий обучению и приобщению к цивилизации.

В процессе же эмансипации общество сталкивается с уже совершенно реальными, а не книжными евреями, и уж кому они нравятся, а кому и нет.

Кроме того, общество сталкивается с множеством проблем, порожденных самой эмансипацией: например, с проблемой конкуренции за места в учебных заведени­ях. Теоретические евреи, которых хотело пригреть на своей груди русское образованное общество, никогда не совершали таких нехороших поступков: не мешали поступать в гимназии и университеты, не оттесняли от хлебных местечек...

В результате если еврейский вопрос в 1850-е годы никого особенно не волновал, то к концу 1870-х годов он выходит на одно из самых первых мест по числу упо­минаний в периодической печати. А русское общество оказывается резко поляризованным по этому вопросу: от ярких юдофилов до таких же ярких юдофобов.

Консерваторы, а их было много, своими аргументами о разлагающем влиянии евреев на русскую школу «мос­тили дорогу для процентной нормы при Александре III».

Получается, что «за четверть столетия, прошедшие со времени начала реформ, евреи оказались в сложном и противоречивом положении. С юридической точки зрения, их положение улучшилось. Но ценой тому стало неприятие еврейства значительной частью русского об­щественного мнения. Возникшее в самый канун реформ мнение, что положение евреев требует изменений, смени­лось иными настроениями. «В лучшем случае еврейский вопрос рассматривался как проблема, решение которой оказалось более сложным, чем считалось прежде... В худ­шем — евреи в духе нигилизма были демонизированы, как активные враги русской христианской культуры, как кровавые вампиры, готовые пить кровь русских детей. Они представлялись зловредной эксплуататорской силой, угрожающей как бедным, так и богатым. Общественное мнение, одно время проявляя слабую симпатию к евреям, стало враждебным и скептически настроенным к любому решению еврейского вопроса. Это был заколдованный круг»29.

В Российской империи не произошло ничего такого, что не происходило множество раз, с разными народами иудаистической цивилизации. Сначала евреи вызывают желание включить их в общество «гоев». Пози­ция отверженных вызывает сочувствие. Образованность и культура вызывают симпатию. Правительство хочет привлечь к жизни своей страны этих изолированно жи­вущих туземцев.

Но оказывается — вблизи евреи совсем не такие ми­лые, как издали! Их легко и приятно любить, им удобно сочувствовать на расстоянии. А вот вблизи они — очень уж неудобные объекты для любви и сочувствия. Они недостаточно слабые...

Иудеи быстро становятся очень уж сильными конку­рентами. Да к тому же по любому поводу каждые двое евреев имеют три разных мнения — в том числе и по поводу рус­ской истории и культуры. Иметь дело с «ними», допускать «их» в образованный русский класс — значит постоянно иметь в виду эти другие, быть может, раздражающие и за­девающие чем-то мнения и оценки. В результате у части общества всегда появляется реакция отторжения евреев, нежелание иметь с ними дела, а то и страх перед евреями, как конкурентами.

Образованные боятся конкуренции и того, что их страна, их мир как-то изменятся.

Правительство начинает бояться нашествия слишком многих и не всегда понятных «чужаков».

Народ начинает бояться смены правящего класса.

В Российской империи между 1855 и 1881 годом все шло как обычно, как всегда. Так было в Александрии Птолемеев и Испании Альмохадов, в Италии XIV века и во Франции XVIII столетия.

В 1887 году правительство приняло свои меры, чтобы «еврейский вопрос», паче чаяния, не решился бы и ассимиляции евреев не произошло бы. А то вдруг, не дай боже, и не стало бы на Руси никакого такого вопроса?! И что тогда со всеми нами было бы? Кто бы нам револю­цию тогда бы делал, а?! Кто бы нас научил демократии?!

Ну вот правительство и заботится, чтобы нам всем стало веселее — и евреям, и русским. Для начала оно не доводит до конца начавшуюся эмансипацию. К концу царс­твования Александра II все идет именно к этому. Трудно сказать, как все могло бы повернуться, но, по крайней мере, у всех участников событий, и у придворной знати в том числе, было полное ощущение — вот-вот отменят черту оседлости!

Вместо этого был знаменитый закон о процентной норме.

Строго говоря, не было никакого особого закона... То есть особого закона именно о процентной норме. Был совершенно иной закон в июне 1886 года — «О мерах к упорядочиванию состава учащихся в средних и высших учебных заведениях» — пресловутый «Закон о кухарки­ных детях», и звучат его положения так: «Предоставить начальникам учебных заведений принимать только таких детей, которые находятся на попечении лиц, предоставляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства».

То есть закон был направлен на то, чтобы не допустить в учебные заведения детей простонародья — «кухаркиных детей», если угодно. А одновременно правительство поручило министру просвещения Делянову издать НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ циркуляр на имя попечителей учебных округов.

Теперь по средним и высшим учебным заведениям, «в видах более нормального отношения числа учеников-евреев к числу учеников христианских вероисповеданий»30в черте оседлости поступать могло 10% евреев; вне черты оседлости — 5%, а в обеих столицах — не больше 3%.

Во блеск! Циркуляр есть; попечители учебных округов и директора гимназий должны руководствоваться им. Но в то же время циркуляра как бы и нет! Никто не приказы­вал сокращать число принимаемых евреев!

«Вслед за министерством народного просвещения» и другие ведомства стали вводить «процентные нормы для своих учебных заведений, а некоторые... совсем закрыли их для евреев»31. Таковы были, скажем, Электротехниче­ский институт, Институт путей сообщения в Петербурге, Военно-медицинская академия.

Отмечу — в этом сказывались не указы властей, а воля образованного класса России. Так сказать, глас народа.

В некоторых частных школах Франции глас народа приводил к тому, что в них не принимали евреев (а была в Марселе частная школа, которую содержали еврейские богачи, и в нее демонстративно не принимали французов: повторялась ситуация с синагогами в Одессе). Иезуиты тоже не учили евреев — точно так же, как в ешиботах не учились христиане. Но ограничения для евреев никогда не были частью политики Франции как государства. Не случайно же в Российской империи правительство изна­чально постаралось сделать вид, что это не оно проводит политику дискриминации.

Впрочем, народ и правительство были в этом вопросе едины. Правительство даже и не очень скрывало, что это оно ввело «норму». Известный филантроп и общест­венный деятель, крупный банкир Мориц фон-Гирш вел переговоры именно с К.П. Победоносцевым об отмене «процентной нормы». И Победоносцев с простодушным, где-то даже наивным зверством объяснил позицию свое­го правительства: мол, дело вовсе не в «полезности» или «вредности» евреев, а в том, что «благодаря многотысяче­летней культуре, они являются элементом более сильным умственно и духовно, чем все еще некультурный темный русский народ — и потому нужны правовые меры, кото­рые уравновесили бы «слабую способность окружающего населения бороться»32.

Победоносцев даже предложил Гиршу внести какую-то сумму, помочь развитию русского образования... ведь чем быстрее «разовьется» русский народ, тем быстрее «можно будет» и дать равноправие евреям. Что поразительно — Гирш денег дал! Вручил Победоносцеву ни много ни мало миллион рублей. И что уже совершенно невероятно — Победоносцев эти деньги взял!33

Процентная норма существовала почти 30 лет. Реально она перестала соблюдаться только во время 1916-1917 учебного года, когда все государство Российское уже плыло и рассыпалось на глазах.

У русского правительства удивительная способность: даже слушая свой образованный слой, даже ориентируясь на него, принимать такие законы, которые тут же начи­нают отторгаться этим же самым образованным слоем. В тех же воспоминаниях С.Я. Маршака описывается, как он сдал экзамены в гимназию на круглые пятерки, но не поступил из-за «непонятной процентной нормы». Причем сдавал он блестяще, читал наизусть чуть ли не всю «Полтаву» Пушкина, и сам директор гимназии взял мальчика на руки, расспрашивал: а какие еще стихи он знает? Вот и возникает вопрос: а как относился к закону о процентной норме этот директор? И учитель русского языка и словесности, который принимал экзамен? Вы­полнять-то закон они, может быть, и выполняли, но что они думали при этом?