Иоанна Хмелевская - Шутить и говорить я начала одновременно

Жили мы всем курсом в каком-то общежитии, и в субботу наша группа девушек собралась в театр. Нужно было как-то прилично одеться, с собой же на практику мы взяли весьма ограниченное количество одежды, вот и принялись ломать голову. Полуодетые девы метались по большой комнате, выхватывая друг у дружки лакомые предметы гардероба. У окна я тоже вырядилась в чьи-то тряпки, на шею повязала черную бархотку, сделала вызывающий макияж, развратно подбоченилась и позировала перед фотоаппаратом. Ну, прямо куртизанка! Мы еще и красный фонарь изобразили, он спускался надо мной. Посередине комнаты сидела на табуретке Ханя Лазарская, уже одетая, и, ожидая остальных, вязала на спицах. Баська с Анелей не собирались в театр, они лежали на одной кровати, головой к входной двери, задрав ноги на спинку кровати, и вместе читали одну книгу. У одной ноги были голые, у другой в брюках.

И вот в разгар всей этой кутерьмы распахивается дверь и в комнату вваливается подвыпивший мужик. Видит, девицы полуодетые, я в облике куртизанки под красным фонарем, на постели голые дамские ноги соседствуют с ногами в брюках, несомненно мужскими. Значит, попал куда надо. Не медля, дал волю рукам и языку. Ханя Лазарская со своей табуретки провозгласила громко и поучающе:

– К жендамам...

И замолчала, поняв: что-то не то. Хотела отчитать нахала, ведь к женщинам или дамам не входят без стука, но от волнения у нее получилась контаминация. Мы грохнули. Наш смех только подзадорил нахала. Мужик уверился – вокруг гурии, а он будет султаном. Пришлось бежать к мальчикам за помощью.

Кстати, о брюках. Поскольку работать нам приходилось на высоте, мы одевали рабочие брюки, женщинам же в те годы не полагалось в них ходить, появление девушки в брюках вызывало возмущение добропорядочных обывателей, особенно в провинции. Раз Ирэна Любовицкая, девушка очень красивая, шла по люблинской улице в брюках, и встречный молодой интересный мужчина интеллигентного вида при виде красавицы Ирэны с отвращением сплюнул и произнес:

– Какая мерзость!

А у меня в Люблине украли рисунки. Нам велено было представить осенью несколько рисунков, так называемых каникулярных работ. Прекрасный город Люблин на каждом шагу так и просился, чтобы его увековечили, и я нарисовала шесть работ. Особенно нравились мне две из них, где оставалось лишь отделать передний план, который я оставила себе на десерт, поскольку очень любила эту часть работы. И вот три рисунка у меня свистнули. И до этого в нашей группе происходили кражи, мы так и не узнали, кто этим занимается. Мне следовало не огорчаться, а радоваться – значит, рисунки и в самом деле удались, но я не очень радовалась. И не только потому, что теперь предстояло второй раз делать работу. Паршивый воришка лишил меня возможности закончить передний план, лишил такого удовольствия! Нет чтобы украсть работы после того, как я закончила бы этот передний план-Экзамены прошли без особых происшествий, запомнилась лишь несправедливость на экзамене по истории русской и советской архитектуры. Это был особый предмет, и не знаю почему, но подкована по этому предмету я была замечательно. И вот именно на этом экзамене я получила отметку ниже своих знаний, случай уникальный! Знала на пятерку, а поставили мне четверку. Прекрасно разбиралась я во всех эпохах и периодах русской и советской архитектуры, в стилях и их особенностях, от меня же потребовали назвать какую-то фамилию, которая выскочила из головы.

Историю всеобщей архитектуры преподавал профессор Петр Беганский. Его предмет я любила и знала неплохо. Как всегда, отвечать первыми пошли мы с Ханей Лазарской. Мне профессор велел рассказать о Леонардо да Винчи.

Леонардо да Винчи я имела полное право считать своим личным знакомым, настолько хорошо его знала Еще в детстве читала и перечитывала «Трех титанов», потом прочла несколько его биографий, потом мы его проходили, и я воспринимала как собственное несчастье жуткую невезучесть гения. Я говорю о судьбе его шедевров, которые то и дело гибли. Особенно горестная судьба постигла «Тайную вечерю», которую гений написал на стене трапезной миланского монастыря, надеясь, что хоть стена устоит, так нет же: в самой середке солдаты пробили дверь! Все это глубоко запало мне в память и сердце.

И произошло что-то непонятное. Услышав вопрос профессора, я ощутила какую-то странную пустоту и в голове, и вообще в памяти. Поднапряглась, пробормотала что-то относительно того, что Леонардо был на столько-то лет моложе Микеланджело и на столько-то старше Браманти, еще поднапряглась, назвала какую-то идиотскую дату, не имеющую никакого отношения к Леонардо, и замолчала уже совсем. Сидящая рядом Ханя пыталась мне помочь, напомнив хотя бы шедевры Мастера, шипела «Вечеря, вечерня», я – ноль внимания. Тогда профессор Беганский переключился на Ханю, задал ей какой-то вопрос, а та, оглушенная несчастьем со мной, не могла выкинуть из головы «Вечерю» и ответить на свой вопрос. Катастрофа!

Задумчиво глядя в окно, профессор помолчал немного и заговорил:

– Как-то раз студенты собрались и постановили, что будут сдавать экзамены на одни пятерки. Обрадованные профессора решили максимально облегчить своим ученикам эту благородную задачу и, чтобы у тех оставалось больше времени для подготовки, стали ходить по домам и дома принимать у студентов экзамены. Вот взбирается старичок профессор на последний этаж дома по крутой лестнице, еле дышит, а из дверей квартиры студента выходит другой профессор. «Ну и как ваши дела? – с тревогой интересуется запыхавшийся старичок. – Как экзамен?» – «Ой, плохо, пан коллега, – огорченно отвечает второй профессор. – Ой, плохо. Велел мне прийти второй раз...»

Мы обе с Ханей решились издать робкое «хе-хе-хе». По всей вероятности, тактично нам давали понять, чтобы мы шли ко всем чертям и пришли сдавать экзамен во второй раз, но до нас не дошло. Мы обе словно приросли к стульям и сидели неколебимо, и ясно было видно – так и будем сидеть до конца дней своих. Немного подождав, профессор Бе-ганский с тяжелым вздохом спросил, что я могу ему сказать об итальянском барокко.

Итальянское барокко! Об итальянском барокко я знала все на свете, итальянское барокко, можно сказать, из меня само извергалось. Я буквально засыпала профессора всеми этими Бернинями, Борроминями и Мадернами, обрушила на него фонтаны и колодцы, вернулась к Микеланджело и сконфуженно заявила:

– Пан профессор, о Леонардо да Винчи я тоже могу рассказать, не знаю, что такое на меня нашло, разрешите...

Но пан профессор Беганский уже не хотел Леонардо. Отогнав меня взмахом руки, он вцепился в Ханю. Ханя тем временем успела отделаться от «Вечери» и отвечала толково и по существу. И хотя на все новые вопросы мы ответили блестяще, профессор поставил нам по тройке с плюсом и ни гроша больше. Возможно, он был оскорблен нашей бестактностью.

И все равно мы были счастливы, потому что экзамен принимал у нас профессор Беганский, человек спокойный и уравновешенный, а не дедуля Монченский. Из рук дедули нам бы не выйти живыми.

Пан профессор Монченский был куратором нашей группы и совершенным уникумом. Его предметом было общее строительство, и он славился невероятной вспыльчивостью. В состоянии чрезвычайной раздраженности он щелкал подтяжками. Это было ужасно! Моя однокурсница, Тереса Рембертович, брат которой впоследствии стал одним из самых больших моих друзей, однажды заявила нам решительно:

– Я не потерплю, чтобы он щелкал на меня своими подтяжками! Если он осмелится щелкнуть на меня подтяжкой, даю слово, подойду и щелкну на него подвязкой!

Об одном экзамене у дедули мне рассказывал сам потерпевший.

В аудиторию запускали по четыре человека. Якуб вошел первым и сел у окна, подальше от двери. За ним вошли еще трое. Дедуля стал спрашивать от дверей. Первый не знал решительно ничего, второй тоже. Когда и третий проявил познаний не больше, дедуля впал в ярость.

– Вон! – страшным голосом крикнул он, срываясь с места. – Вон! За дверь!

Первых трех как ветром сдуло, четвертый, Якуб, был от дверей слишком далеко. В панике он спрятался под стол и затаился там. Сидит, дрожит и слушает, как дедуля Монченский в ярости бегает по аудитории, стараясь успокоиться. Потом перестал бегать, в комнате воцарилась тишина. Несчастный Якуб решился посмотреть, нельзя ли смыться. Осторожно высунул он голову из-под стола, и в этот момент профессор, стоящий к нему спиной, вдруг обернулся. Его взгляд остановился на испуганном лице студента.

– Вылезай, пан! – гневно приказал профессор. – И давай свою зачетку.

Дрожащий студент вылез из-под стола, дрожащими руками подал зачетку, не зная, что профессор намерен с ней сделать. Мог и разорвать в ярости, и в окно вышвырнуть. Ничего подобного! Весь дрожа от гнева, тяжело дыша и сопя, старик принялся проставлять в зачетке отметку, пробормотав:

– Только пан сумел что-то сделать! Поставил тройку, расписался, Якуб выхватил свою зачетку и, все еще весь дрожа, выскочил за дверь. Сам себе он бы этой тройки не поставил, признался мне он с похвальной искренностью.