Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003)

А в 1978 г. Кожинов познакомил меня с А. Ф. Лосевым. Парадоксально, но он взял меня на свою первую и единственную встречу с ним! Было торжественное (хотя и немноголюдное) собрание по случаю его 85-летия, куда Диму пригласил друг юбиляра проф. А. В. Гулыга, кстати, написавший философский отзыв на автореферат моей кандидатской диссертации.

Когда у меня появилась возможность поехать работать за границу (или в ПНР, или в Китай), я посоветовался с Кожиновым. Он, правда, хотел, чтобы я поехал в Китай, “ибо там сейчас многое решается”, но согласился с моими доводами: из Польши я каждый год смогу возвращаться в Россию, там смогу работать над книгой и докторской диссертацией о славянофильстве. Дима сказал, что сам не раз бывал и еще будет в ПНР и может дать мне выходы на крупнейших польских специалистов по русской литературе. С 1985 по 1988 гг. я работал в ПНР в Университете Миколая Коперника в г. Торунь. Часто бывал в Варшаве. Готовя меня к встрече с Польшей, а потом в Москве, когда я возвращался домой или, напротив, ехал в Польшу, а также в Варшаве Дима мне говорил (цит. по своим записям того времени): “У Польши (потом он расширил эту мысль — “у западных славян”. — В. П. ) есть лишь один выбор: или быть на задворках Европы, или на красном крыльце России”. Он же рассказал мне такой эпизод из своей жизни: “Приезжал ко мне один поляк, говорит: “Я друг Советского Союза, друг русских!” Я спрашиваю: “Вы? Почему? Ведь Польшу три раза делили, и во всех трёх разделах участвовала Россия. Вы не можете нас любить”. Поляк: “Когда Польша освобо­дилась, то оказалось, что на территориях, занятых немцами и австрийцами, поляков почти не осталось, а на территории, находящейся под Россией, количество поляков лишь увеличилось”. И Дима ответил: “Я слышу слова не мальчика, но мужа. Теперь я вам верю”. О Варшавском восстании Кожинов сказал мне: “Станислав Лем обвинил Т. Манна в посредничестве фашизму, я с этим не согласен. Он говорил, что европейские евреи — безропотные жертвы. Да, в европейской истории нельзя привести примера борьбы с фашизмом, и только в Варшавском гетто евреи выступили против него! Из этого можно извлечь очень глубокий смысл”.

Второго августа 1987 года Кожинов мне сказал: “А. (...) пытался меня запугать, когда я выступил против него. Я ему ответил, что меня запугать нельзя”. Это, на мой взгляд, кредо самого Кожинова, и оно стало основой его статьи “Позиция и понимание”, опубликованной в 1989 году. А в начале ноября того же года сказал: “Наука о литературе попала в собственную ловушку. Изучение поэтики, специфики литературы было характерно для времени, когда литература превра­тилась в служанку идеологии. Но теперь литературоведение замкнулось в себе, ученые пишут для литературоведов. Надо вернуть литературе связь с жизнью, с историей. Я пишу книгу “Литература и история”. Я говорю не об исторической теме в литературе, а о сути самой литературы”; “Сейчас более страшное время, чем даже во время гражданской войны. Тогда у большинства были свои участки земли, которые могли их прокормить. Теперь все зависит от начальства. Не дадут зарплаты — все вымрут от голода”, и др.

Последние десятилетия своей жизни Вадим Валерианович Кожинов посвятил истории. Пошел по пути Карамзина — писателя, который стал и великим русским историком (этим примером сам Кожинов защищался от нападок т. н. “профессио­нальных”, но бедных духовно историков, оговариваясь, что вовсе не сравнивает себя с самим Карамзиным). Тому есть много причин. Одну он мне сам назвал, пересказав слова Бахтина о том, что литературоведение — межеумочная наука, а серьезные — философия и история. И, конечно, само литературное творчество. Но мне кажется, что одну из причин можно понять из высказываний Тютчева — любимого Димой поэта и мыслителя, о котором он написал в ЖЗЛ лучшую книгу (в тютчеведении, конечно, ибо из книг самого Кожинова я не могу назвать лучшую, все они — одна великая мысль о России, её судьбе, истории и культуре). Тютчев сказал: “Апология России… Боже мой! Эту  задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял её до сих пор довольно успешно. Истинный защитник России — это история. Ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которыми подвергает она свою таинственную судьбу”. Кожинов и стал историком, чтобы защитить Россию, спасти её. А великолепное знание русской литературы и культуры вообще помогло ему глубже, чем другим, понять историю России, по-новому прочитать её “загадочные страницы”. Название его книги — “История Руси и русского Слова. Современный взгляд” — это, в сущности, принцип его подхода к истории, уникальная особенность его мышления. А в двухтомнике “Россия. Век XX” есть еще одно уточнение его подхода к истории: “Опыт беспристрастного исследо­вания”. Ему он учился у Пушкина, сказавшего о драматическом поэте, что он “беспристрастный, как судьба” и потому может “воскресить минувший век во всей его истине”.

В марте 1995 года на Ильинских чтениях в ИМЛИ Кожинов говорил (что мне, что с трибуны — уже не помню): “Ильин — одна из крупнейших фигур. Но я сомневаюсь, что Ильин — путеводная звезда... Вся политическая линия Ильина: Россия 17-го года не имеет права на существование... Розанов и Леонтьев — глубже Ильина”.

Докторскую свою диссертацию “Славянофильство и творческие искания русских писателей XIX века” я защитил в ИМЛИ РАН — родном институте Кожинова — в 1995 году. На защите выступал и Вадим Валерианович. В журнале “Родная Кубань” я приводил текст его выступления. Дальнейшие наши связи были через нашего общего ученика О. Г. Панаэтова. Мой Учитель стал его научным руково­дителем”.

P. S. Кстати, в мае 2003 года конференция в Армавирском университете, посвященная наследию В. В. Кожинова, повторилась.

II. “Это бесстрашный человек”

Виктор Дмитриевич Дувакин, чьи университетские семинары на рубеже 40 — 50-х годов посещал Вадим Кожинов и у которого я в 1953 году писал курсовую работу о Маяковском, в 1966 году был отстранен от работы на фило­логи­ческом факультете за то, что во время суда над Андреем Синявским вместо осуждения своего бывшего студента произнес хвалу в его адрес. (Кстати, на мой взгляд, Синявский как филолог таких дифирамбов не заслуживал и востор­женная речь Дувакина вольно или невольно носила всего лишь общественно-политический характер). Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Отстраненный от преподавательской работы, Дувакин занялся толковым делом: стал записывать на магнитофон свои беседы с самыми разными инте­ресными людьми: с Тимофеевым-Ресовским, Шульгиным, с Михаилом Михай­ловичем Бахтиным…...

В прошлом году книга его бесед с М. Бахтиным вышла в издательстве “Согласие”. В беседах Дувакина и Бахтина не случайно много раз заходил разговор о Вадиме Кожинове.  Вадим Валерианович вместе с Сергеем Бочаровым, Петром Палиевским и Георгием Гачевым сделали все для того, чтобы извлечь из научного небытия имя ученого, жившего с конца 30-х годов в забвении в городе Саранске. Перевести его в Москву, издать книги о Достоевском и Рабле, словом, вернуть незаурядного мыслителя в лоно отечественной культуры.

Мы перепечатываем из вышедшей книги характерный отрывок из разговора Бахтина с Дувакиным, где речь идет о Кожинове. Бахтин защищает Вадима Валериановича от несправедливых упреков Дувакина, подозревавшего, что Кожинов отдалился от бывшего преподавателя из-за того, что последний попал в идеологическую опалу.

Д.: А “Достоевского” Вы написали ведь в первый раз перед арестом?

Б.: Еще перед арестом, да.

Д.: В 28-м году?

Б.: Да.

Д.: Так что Вы уехали уже человеком с именем. Эта книжка, вообще говоря, была замечена.

Б.: Замечена была книжка, да, замечена.

Д.: О ней писали. А второе издание делали, сидя в Саранске?

Б.: Второе издание я делал, сидя в Саранске, да-да. Ко мне туда приезжали Кожинов, редактором моим был... Сергей Георгиевич Бочаров. Вот.

Д.: А! Сережа Бочаров!

Б.: Тоже... друг, и он тоже приезжал ко мне в Саранск.

Д.: Вот это хороший парень...

Б.: Очень хороший. Замечательный.

Д.: А Вадим Кожинов — это мой ученик, и близкий ученик, но я должен все-таки сказать — Васька Буслаев: “Размахнись, плечо!” Опираться на него трудно. Он, правда... должен сказать, что я от него услышал... Я не знал, где Вы, что Вы... и какой Вы... Он очень способный человек.

Б.: Он очень способный человек.

Д.: Очень способный... но довольно беспринципный. К сожалению. Вот не знаю... Он очень всегда подчеркивал, что он мой ученик и так далее, а потом фьюить — и исчез. Как-то стало это не очень приятно...